Орёлъ i соколъ
Шрифт:
4.
Какую систему спасать?
В какой системе воцаряться, когда война переходит из обычного пространства декартовых координат, где время течет в одном направлении, когда война переходит в иные пределы, где время перестает быть сакральной ламинарностью с односторонним движением, но где время уже становится функцией, производной от воли?
В этом мире есть два времени.
Функционально изменяемое и дельта-чистое
Ты понял?
Впрочем, это неважно.
Если Ольгис Гимпель воюет сейчас на этажах тридцатых и сороковых, то Ходжахмет примется крушить все на этажах семидесятых и восьмидесятых. Там, где была его война. Его и Старцева.
Но…
Отчего действительность всегда отвергает пророков?
Не говорит ли это о существовании закона стабильности?
Закона стремления действительности к информационному равновесию?
Стоит кому-то пробив волновой временной накат, пройти из одной действительности в другую, принеся какие-то знания, которые могут вывести систему из равновесия, этого путешественника во времени сразу тащат либо в дурдом, либо на Голгофу…
Потому что мало одной лишь информации.
Потому что в формуле стабильности мирового бытия присутствует не только переменная величина информации, но и…
Лектор задумался.
Задумался и вдруг сменил тему.
Вы понимаете, что в статике отсутствует переменная времени? Согласны?
Still Life/
Nature Morte Переменная времени появляется только в кинематике, и затем в динамике.
Но время в статике и в динамике – не упруго. Оно не сжимаемо и не растяжимо.
Оно такое, каким нам дают его традиционные Декарт, Ньютон и Кеплер.
Впервые об упругости времени внятно заговорили после появления знаменитой теории Эйнштейна.
Упругость времени появилась тогда, когда к прямолинейности Декарта с Ньютоном добавилась скорость света.
Тогда формула бытия усложнилась.
Она намекнула на то, что сможет связать очень важные понятия мироздания, такие как вещество, энергия и время… То, из чего Бог Отец сотворил наш мир.
Но ученые умы слишком увлеклись следствиями, упустив первопричины.
Погнались за волнами гравитации и за частицами с дробным зарядом, а ответ был ближе…
Он был в Библии.
В начале было Слово.
И слово то было…
А что есть слово?
Слово есть информация.
Итак, введите в формулу бытия новую переменную – к переменной времени – добавьте переменную информации.
И тогда, вы сможете проколоть упругое время.
Но и это не все.
Есть еще одна переменная.
Но о ней я скажу позже.
Инженер Ребякин стоял возле второго подъезда на углу Войнова и Литейного.
Ребякин был внутренне собран.
Он понимал, он полностью отдавал себе отчет в том, что
А если не поверят?
А если не поверят, тогда он никогда уже не сможет увидать девушек в босоножках, с невинной деловитостью спешащих куда-то по своим студенческим делам-делишкам, никогда уже не сможет беззаботно вдохнуть в себя этот пропитанный запахом Невы и бензиновыми выхлопами августовский воздух Литейного проспекта, никогда уже не сможет так вот запросто выбрать себе направление движения – хочешь – иди по Чайковского к Таврическому саду, а хочешь – в противоположном направлении – к Фонтанке, а там в Летний сад…
Если не поверят, то до конца жизни ходить будешь только под конвоем и гулять – воздухом дышать – ходить будешь только во внутренний дворик тюрьмы из которого ни девушек в босоножках, ни Невы – ни даже листика зелененького – не увидать во век.
Инженер Ребякин еще раз вздохнул глубоко и взялся за ручку тяжелой дубовой двери.
По висевшему здесь на стене в маленьком вестибюле телефону набрал трехзначный номер.
– Горынин слушаю, – ответили там… Оттуда, с той стороны, что за загородкой с дежурным офицером. Оттуда, откуда уже без подписанного майором пропуска никогда не выйдешь.
– Это Ребякин, я здесь, я внизу, – сказал Ребякин и понял, что секундомер включился.
Он даже сердцем, даже внутренностями своими всеми почувствовал, как включился этот секундомер.
– Сейчас спущусь к вам, – сказал тот, что назвался Горыниным, – подождите..
Ребякин повесил трубку.
Поглядел на дежурного офицера, сидящего за прозрачной отгородкой. Поглядел и подумал, что если сейчас вот выйти… Если сейчас вот резко выйти на улицу и быстро-быстро зашагать в сторону проспекта Чернышевского, то может быть и не догонят?
Горынин был в штатском.
В каком-то мятом, видавшем виды темном костюме, не то темно-коричневом, не то черном в мелкую полосочку. А Ребякин почему то ожидал, что за ним придет майор в темно-синих галифе, заправленных в высокие хромовые сапоги.
Вот оно – первое разочарование.
Горынин не подал руки, только поздоровался кивком, и с тихой повелительностью потребовал паспорт.
– Запиши на меня, – сказал Горынин дежурному, отдавая тому Ребякинский паспорт.
Вот он и внутри.
Всё.
Назад дороги нет. …
Эту ночь Ребякин провел на Московском вокзале.
Не у себя же самого, не у матери с отцом же ночевать!
Когда сам – на двадцать пять лет моложе, а мать с отцом – ровесники.
Разве признает мать родная?
А если и пристанешь к ним – к родителям, де – вглядитесь кА! Не узнаёте меня?
Это же я! Это же я – ваш сын, только через двадцать пять лет!
И если начнешь доказывать, припоминая какие-то семейные подробности, то все равно не поверят, сдадут в милицию и скажут еще – вот ведь подготовился, паразит – мошенник! Даже семейные секреты где-то разузнал!