Орел расправляет крылья

Злотников Роман Валерьевич

Короче, после моего борзого наезда собор пришел в полное замешательство и после долгих дебатов решил… склониться перед царской волей. Так и было записано в итоговых документах, кои готовил, вот ведь жизнь повороты делает, настоятель Мещовского Свято-Геогиевского монастыря игумен Филарет. До пострига боярин Федор Никитич Романов, чей сын Михаил в той истории, что была мне известна в оставленном мною времени, стал родоначальником династии Романовых…

А затем в Москву начали съезжать посольства, прибывшие на мою свадьбу. Ну а все те, что уже пребывали в Москве, съехавшись на диспут, остались здесь по моему приглашению. Все это впервые вывело мой бюджет в минус, образовав в нем кругленькую дыру в сорок тысяч рублей. А по суммарным годовым

итогам вообще ожидался дефицит не менее двухсот тысяч, что привело меня в несколько нервическое состояние. Ну да куда деваться? Чай, царь не каждый год женится!

И, наконец, из Подсосенского монастыря вернулась она.

Когда она появилась в моих палатах, мне показалось, что взошло солнце. Она была одета в русское платье, но ее головка не была укутана платком до бровей. Он просто лежал на ее плечах. Она подошла ко мне и, опустившись передо мной на колени (!), тихо произнесла по-русски, с милым и уже намного менее заметным акцентом:

— Здравствуй, господин мой.

Я впал в некоторую оторопь. Чтобы гордая француженка, принцесса дома Бурбонов, вот так, будто простая русская женщина, повинующаяся «Русской правде» и Домострою, встала перед мужчиной на колени… Что же там произошло-то, в этой Подсосенской обители? Я бросил взгляд на ее лицо. Оно было… покойным. Не спокойным, а именно покойным, какое бывает у человека, который знает истину и принял решение строить жизнь в соответствии с ней. И потому внутри него воцарился вот этот практически абсолютный покой, который не способны поколебать ни тяжкие испытания, ни людская злоба и зависть. Потому как что они все против света осознанной истины? Да пыль!.. И на долю секунды я испытал жуткий приступ зависти. Черт… неужели так бывает?! Но затем опомнился, вскочил, шагнул к ней, наклонился и, положив ладони ей на плечи, поднял ее с колен.

— Здравствуй, душа моя.

— Я вернулась, — сообщила она мне уже обнаруженный мною факт и… улыбнулась. — Меня теперь зовут Мария…

А я… я смотрел на нее и не знал, что сказать.

— Ты… ты виделась с братом, с…

— Нет. — Она покачала головой, а затем как-то очень застенчиво, я бы даже сказал, не по-французски, а совсем по-русски приникла головкой к моей груди. — Я сразу к тебе.

Я замер, попытавшись слегка втянуть живот и отодвинуть от доверчиво прижавшейся щеки отчаянно бухающее в ребра сердце. Еще оглохнет душа моя…

— Знаешь, — задумчиво произнесла она, — а я тебе очень благодарна.

— За что?

— Ну… меня многие учили. Что значит правильно веровать. Как должна вести себя истинная католичка. Или светская женщина. Или принцесса. Что принято… Что должно… Что дозволено… А что не очень, но все всё равно все делают… И я совершенно запуталась. А отец Макарий… он просто сказал: «То мороки все… Просто будь честной, — она сказала именно так, выделив корень „честь“, о коем мы уже все забыли, считая слово „честность“ просто синонимом слова „правдивость“, — и верной! И сего довольно…» И — да, — она тихонько рассмеялась, снова заставив меня замереть, — сего довольно!

— Ты уже так хорошо говоришь по-русски, — несколько растерянно отозвался я.

— Мы много говорили с отцом Макарием… — Она подняла голову и посмотрела мне в глаза.

И тут меня проняло. Да так, что мурашки по коже. Блин, надо было пропустить через себя толпу женщин, два раза едва не жениться, окончательно разочароваться во всем женском поле и перейти с ним на чисто формализованные товарно-денежные отношения, затем, до кучи, провалиться хрен знает куда, в дремучее прошлое, уже здесь принять решение жениться сугубо по расчету, на благо страны… чтобы понять, что всю жизнь искал и ждал именно это чудо с огромными глазами! А может, просто дело в том, что там таких, ну которые могут быть просто честной и верной, уже просто нет?

А затем

была свадьба. Венчание проводил сам патриарх. Кстати, «гости государевы» поднатужились и собрали мне в виде подарка на свадьбу ажно миллион золотом. Сразу решив все мои проблемы с бюджетом. И заставив меня задуматься, а не слишком ли либеральную налоговую политику я провожу. Если всего-то семь десятков человек могут, пусть и в складчину, вот так запросто выложить миллион рублей, в то время как суммарные доходы государя, то есть бюджет и то, что я получаю с вотчин, заводов и от доли в товариствах едва дотягивают до четырех, то…

Короче, вывело меня из этих финансово-экономических размышлений робкое прикосновение моей принцессы.

— О чем ты задумался, любимый? — тихо прошептала она.

— А… да нет… так… глупости всякие…

Она понимающе усмехнулась.

— Ох, государь мой…

А потом, уже когда мы принимали подарки от послов (кстати, многие государи снова прислали коней, но было также и много женских украшений), моя принцесса внезапно придержала рукой подошедшую к нам с поздравлениями свою подругу-француженку, по-моему, ее звали графиня д’Обри, и, наклонившись к ней, тихо, так что я еле смог расслышать, произнесла:

— Вы не правы, Мадлен. Любить должны оба. Иначе это нечестно.

Та вздрогнула. Окинула ее несколько удивленным взглядом. Потом покосилась в мою сторону и так же тихо ответила:

— Посмотрим, дитя мое, посмотрим…

Часть вторая

Расширяя пределы

1

— И всего, государь, проживает там на сей день шесть тысяч двести осьмнадцать душ.

— Точно? — недоверчиво прищурился я.

Боярин Семен Головатный, глава Сибирского приказа, только что закончивший доклад о том, как обустроились на Амур-реке изгнанники, коих я выслал из Москвы более десяти лет назад, степенно кивнул. Из четырех боярских семей «с чады и домочадцы» до Амура добралось три — одна ушла куда-то налево, хотя до Томска все четыре добрались вместе. Ну да и бог с ней, теперь им всю жизнь прятаться и скрываться. А эти, эвон, гонцов прислали, выполнения обещанного требуют…

Общее число высланных, с учетом того что бояре забрали с собой и часть служилых дворян и иной дворни, холопьев, а также крестьян, пребывавших у них в долгах и потому никак не способных выйти «из крепи», составило на тот момент около тысячи душ. Год они просидели в Томске, собирая сведения о том, где расположена эта самая проклятая Амур-река, на которую их выслал государь. Но никто ничего путного про эту реку сказать не смог. Поэтому следующей весной, наняв проводников, бояре двинулись на восток, по направлению к какой-то большой воде, уповая на то, что это будет упомянутое в той куцей грамотке, коей снизошел до них царь, великое озеро Байкал.

Так оно и оказалось. На Байкале зазимовали, по осени наловив и насолив рыбы (солью запаслись сразу, в обжитых местах, и обильно, потратив на нее много денег), а кроме того, отослали в Тобольск по зимнику караван за хлебом, которого оставалось уже шибко мало. Хлеба купили на два года, на что ушли практически все остатние деньги. А по весне, перейдя озеро по уже хрупкому льду и переждав на другом берегу еще месяца полтора, пока не подсохло, двинулись далее на восток, так как в грамотке было сказано, что река Амур протекает где-то на востоке, за Байкалом, и впадает в «дальнее море». Именно тогда произошел первый большой конфликт, закончившийся тем, что один из бояр отказался идти далее и решил повернуть назад. Остальные трое ослушаться государя не осмелились и двинулись далее Удой-рекою, выспрашивая во всех встречных становищах о неведомой реке и какой-нибудь еще большой воде, могущей оказаться тем самым «дальним морем». Шли медленно, поскольку хлеб берегли, питаясь более охотой, благо зверя было много, но от почти исключительно мясной диеты у многих заболели животы…