Орел в небе
Шрифт:
– Ты справишься, – сказал он.
Прием устраивали в банкетном зале отеля "Хеерен-грахт". Когда Дэвид и Дебра поднимались в лифте, она, казалось, ощутила его страх, потому что крепче сжала его руку.
– Будь сегодня рядом со мной, – прошептала она. – Ты мне нужен.
Он с благодарностью понял, что жена хочет отвлечь его. Они будут настоящим цирком уродов, и хотя большинство гостей было подготовлено, Дэвид чувствовал, что ему предстоит нелегкое испытание. И прижался к ней щекой.
Волосы Дебры были
Съехалось избранное общество: женщины в шелках и драгоценностях, мужчины в темных костюмах (их грузность и осанка свидетельствовали о власти и богатстве), но Бриг даже в штатском выделялся в толпе – жесткий и поджарый среди пухлых и самодовольных – как ястреб в стае фазанов.
Он привел с собой Рувима Фридмана и небрежно представил его. Фридман оказался невысоким человеком плотного телосложения, с непропорционально большой головой. Волосы на его круглом черепе были коротко подстрижены и поседели, но Дэвиду понравились маленькие, блестящие птичьи глаза и непринужденная улыбка. Ладонь у него была теплая, но сухая и крепкая. Дебре он тоже понравился, и она улыбалась, слыша его голос, чувствуя обаяние его личности.
Когда они садились за стол, она спросила Дэвида, как выглядит Фридман, и радостно засмеялась, когда Дэвид ответил:
– Похож на коалу.
За первым блюдом они весело болтали. Жена Фридмана, молодая, в роговых очках, не красивая, но приятная, держалась с мужем по-дружески, принимала участие в разговоре, и Дэвид услышал, как она спросила:
– Не хотите заглянуть к нам завтра на обед? Если выдержите толпу визжащих детей...
– Обычно мы не ходим... – начала Дебра, но Дэвид заметил в ее голосе колебание, когда она повернулась к нему. – Можно?
Он согласился, и потом они смеялись как старые друзья, но Дэвид был молчалив и отчужден, понимая, что это предлог; его неожиданно начал угнетать гул голосов и звон посуды. Он понял, что тоскует по ночной тишине бушевого вельда, по одиночеству, которое делил только с Деброй.
Когда распорядитель встал, представляя оратора, Дэвиду полегчало: испытание близилось к концу, скоро он сможет уйти и скрыться с Деброй от этих внимательных, понимающих взглядов.
Вступительная речь была гладкой, профессиональной (несколько шуток вызвали общий смех), но бессодержательной: пять минут спустя уже невозможно было вспомнить, о чем в ней говорилось.
Потом встал Бриг и огляделся – с олимпийским спокойствием, с презрением воина к этим мягкотелым неженкам. И хоть эти влиятельные богачи вздрогнули под его взглядом, Дэвид чувствовал, что это им нравится. Этот человек доставлял им странное извращенное удовольствие. Он внушал глубокую уверенность,
Даже Дэвида поразило ощущение мощи, исходящее от старого воина, то, как он подчинил себе аудиторию. Он казался бессмертным и неуязвимым, и Дэвид почувствовал, что сердце забилось быстрее: его тоже подхватило течение.
– ...но за все нужно платить. Часть этой платы – постоянная бдительность. Каждый из нас должен быть готов в любую минуту откликнуться на призыв к защите, каждый должен быть готов к любой жертве. Может быть, к жертве самой жизни или чего-нибудь не менее дорогого...
Неожиданно Дэвид обнаружил, что генерал имеет в виду его, они смотрели друг на друга через зал. Бриг слал ему поддержку, внушал храбрость, но собравшиеся неправильно поняли его.
Они заметили молчаливый обмен взглядами этих двоих. Многие знали, что уродство Дэвида и слепота Дебры – результат войны. Они неверно поняли упоминание Брига о необходимости жертвы, и кое-кто зааплодировал.
И сразу люди начали подниматься со своих мест, рукоплескания превратились в гром. Собравшиеся смотрели на Дэвида и Дебру, хлопали, поворачивали к ним головы. Отодвигались стулья, аплодисменты продолжали звучать, от них сотрясался зал. Теперь уже стояли все.
Дебра не знала точно, что происходит, но ощутила настроение Дэвида.
– Пошли отсюда, быстро. Они все смотрят на нас.
Она чувствовала, как дрожат его руки, чувствовала его отчаяние, вызванное мерзким любопытством толпы.
– Пошли. – Она встала – сердце щемило от сочувствия – и, сопровождаемая овацией, пошла рядом с мужем, его голова беззащитно склонилась, словно под ударами противника, глаза блестели на изуродованном лице.
Даже когда они добрались до своего номера, он продолжал дрожать, как в лихорадке.
– Ублюдок, – шипел он, наливая себе виски. Бутылка звякала о край стакана. – Проклятый ублюдок, зачем он так с нами обошелся?
– Дэвид. – Дебра подошла и нащупала его руку. – Папа не нарочно. Я знаю, он хотел добра. Я думаю, он пытался сказать, что гордится тобой.
Дэвид испытывал стремление бежать, спрятаться в своем убежище в Джабулани. Искушение сказать: "Идем" – он знал, что Дебра послушается без всяких вопросов – было так велико, что ему пришлось почти физически бороться с ним.
Виски показалось горьким и приторным. Оно не давало спасения, и он поставил стакан на край стойки и повернулся к Дебре.
– Да, – прошептала она, – да, мой дорогой. – В ее голосе звучала гордость, радость женщины, которая знает, что в ней источник силы мужчины. Как всегда, она смогла пролететь с ним над бурей, на неистовых крыльях любви унести их обоих далеко, чтобы они потом оторвались друг от друга, ощущая мир, спокойствие, безопасность.
Среди ночи Дэвид проснулся. Дебра спала. В балконную дверь светила луна, и он ясно видел лицо жены, но скоро ему уже не хватало света, и он включил лампу на столике у кровати.