Орест и сын
Шрифт:
“Итак, я хочу, чтобы вы ответили мне на один-единственный вопрос: сообщили ли вы своему сыну, как погиб ваш отец?”
“Но он… Мой сын школьник…” — Орест Георгиевич хрустнул пальцами. “Благодарю. Ваш ответ исчерпывающий”. — Обернувшись к лампе, Строматовский прибавил света. Свет, хлынув сквозь вязь узора, залил капители колонн и лег на темный коллаж. Звезда, венчавшая башню, широко раскрылась — полной пятипалой горстью. “При чем здесь?.. Какое отношение?..” — Орест Георгиевич не мог отвести глаз.
“Прямое. — Доктор улыбался победительно. — Если бы вы желали гибели страны, своему сыну вы открыли бы правду”. — “Не
“Вы, — Орест Георгиевич решился, — работаете на… них?” — “Ну, что же это такое! — Доктор улыбнулся, разводя руками. — Стоит родиться плодотворной идее, и все лавры — комитетчикам! Не спорю, они умеют ставить перспективные задачи… время от времени. Но прозревать их активность во всем?.. Нет, — он заверил твердо. — Мы, так сказать, самочинное ответвление. На их ведомство мы не работаем”.
“Удивительно, — снова Павел вмешался, — но в отношении к ним я не раз замечал прямо-таки священный трепет. Кстати, автора не помню, но кто-то сказал, что кризис Римской империи стал очевиден, когда и признание существующего строя, и оппозиция ему приняли религиозные формы. Если так пойдет и дальше…”
Орест Георгиевич потер взмокшие руки и шагнул к камину. Он развернулся к ним ко всем, потому что хотел ответить по существу. Ладонь, взлетевшая ораторским жестом, оперлась о коллаж. Она закрыла темный железный венчик. “Я не согласен! Дети на то и дети, чтобы иметь право знать не все. Когда мой сын вырастет, я сам расскажу ему всю правду, но это…” Под рукой, опиравшейся на отцовскую звезду, зашипело, словно плеснули жидким. Прямой электрический удар пробил суставы — до плеча. С усилием, будто кожу прижгли к лепесткам, Орест Георгиевич оторвал руку.
Под пальцами краснели пятна — два из пяти. Три звездных зубца прилипли к ладони. Он взмахнул кистью, стряхивая. “Оголенный провод… Влажная ладонь…” — Павел подскочил стремительно. На руке вспухали два пятна.
В комнате поднялась суматоха. Хозяин выбежал вон и вернулся с едким пузырьком. Нагнул и смочил клочок ваты. Орест Георгиевич отвел твердо. “Ну, ну. — Строматовский качнул Орестовой рукой, словно унимал боль. — Это пройдет. Попробуйте протереть грогом — все-таки спиртовой раствор”.
Подобрав с ковра сброшенные с руки пластинки, Павел взвешивал их на ладони: “Приговор — два против трех. Твоя теория получила три черных шара”. Боль становилась чувствительной. Орест Георгиевич поднялся. Его никто не удерживал.
На бульваре он приложил снежную примочку. Боль утихла, но вернулась через десяток шагов. Орест Георгиевич зачерпнул горсть свежего снега и, не сворачивая к автобусу, пошел дневной дорогой. Отпустило совсем, когда он свернул на Пестеля. “Теперь — до Марсова поля и дождаться трамвая...”
Садовые ворота напротив збмка были открыты. Неожиданно он решил сделать крюк — садом. “Хорош ангельский доктор... Интересно, с электриче- ством — случайность?” Збмок цвета перчатки исчез за деревьями. Дощатые ящики стояли по сторонам аллей. На клумбах сквозь белый нетронутый покров пробивались еловые лапы.
Торопясь,
“Далось им всем это время! Греки, римляне, мы… Тоже мне, наследники истории… Где они теперь — эти римляне? Рано или поздно перемрем все. Кто это сказал? Павел? Нет”, — он вспомнил. Боль тронулась вниз тонкой коричневой струйкой: ненависть этой девочки — самое страшное, что предстоит. Он думал о том, что ангельский старик прав: время упущено. Сыну рассказывать нельзя. Во всяком случае, не теперь. Кто знает, вдруг Антон поделится с Инной, а она откроется ему — в ответ. Одна правда потянет за собой другую. Неужели действительно все погибнет?
“Кронос. При чем здесь время? Я — чудовище, глотающее младенцев, как спеленутые камни…” Повинуясь мгновенной ярости, он присел и пошарил по земле. Острый осколок лег в ладонь. Орест сжал, не чувствуя, как рвутся вспухшие жидкостью пузыри. Камень ударил в камень и отскочил, не повредив. Не взглянув в лицо каннибала, Орест Георгиевич развернулся и кинулся назад.
Все-таки дверь предательски стукнула, когда Ксения вышла осторожно, но телевизор, кухонный жилец, заглушил. На верхний этаж, мимо Инниной двери, — бетонные ступени съели шаги. Тетя Лиля ждала, опираясь о черенок. Она подпихнула ногой корзинку, оттуда торчала черная кисть и крышка фляги. Из нее несло сладковатым. Рюкзак на длинных лямках оттягивал спину. “Надо лямки подтянуть до упора”, — Ксения подсказала. Отец всегда так делал. Тетка махнула рукой и, двинув плечами, шагнула в лифт.
“Ехать далеко. — Тетя Лиля легко боролась с ветром. — В метро с керосином не пустят. Придется на автобусе — на тройке”. — “Я очень долго не мо-гу”, — вышло жалобно. “Матери не сказала? Не бойся! Там дела короткие — часов до пяти обернемся. Племянницу-то не допросишься”.
Перекладывая корзинку в другую руку, Ксения подумала, что у Инны у самой все на побегушках, а тетю свою она вообще презирает. Ксения разглядывала украдкой: байковые сапоги на золотых молниях — в икрах не сходятся, платок, заломанный на висках, повязан узлом. “Не старуха же еще!..” — Она дернула корзинку.
Иннина тетка попалась вчера, вышла навстречу из-за помойки: надо бы съездить… Не могла бы Ксаночка... Жалко, что не отговорилась. “То газу напустит, то воды... — она вспомнила. — Еще керосином подожжет! Нет. Сказала: будет красить. Мама красит в мае. Когда холодно, плохо сохнет. Сказала: поедем на кладбище. К кому? Может, к умершим мальчикам? Мама никогда не ездит к братьям. Наверное, не знает где. Если все мальчики умерли, теперь они одинаковые. Значит, и я как будто к своим...”
“Куда заспешила?” — “Вы же — быстро”. Теткино плоское лицо сбоку: “Мне легко — своя ноша”. — “У меня тоже — своя”.