Орина дома и в Потусторонье
Шрифт:
Орина сунула руку в карман и вытащила горсть медяков: дескать, этого хватит?
Но Борода покачал головой: дескать, мы деньгами не берем, пусть и не бумажными, а настоящими медными, а вот бы, дескать, ты Оринушка, пошла к нам в поварихи да по совместительству в уборщицы — вот бы как хорошо было! Остальные Злобины наперебой стали поддерживать прораба:
— Больно у нас хибара большая: одни никак не управляемся…
— Домой придешь — все вверх дном, ничего не убрано.
— И то сказать: все ночи на работе. Днем кое-как удается выспаться.
— Едим в столовой,
— Сейчас опять придется в столовку бежать, эх! А была бы у нас хозяюшка…
— Вон мы нынче какой мост сработали — а пообедать так и не успели… Мы хоть и мостники, да ведь не постники!
Работяги со всех сторон обступили Орину — у нее даже голова закружилась от одинаковых мужских лиц.
— Да я же маленькая! — закричала Крошечка. — Детям нельзя работать, тем более на двух работах!
— Какая же ты маленькая?! — воскликнул Череп, доставая из кармана круглое зеркальце в траурной окантовке, в которое вначале погляделся сам, скривился и сунул зеркало к лицу Орины. — Погляди-ка на себя!
Крошечка пригляделась в свете полной луны — и оторопела: в зеркале отражалась смутно знакомая девушка в сбившемся набекрень капоре, из-под которого свисали пряди волос. Она быстро провела ладонью по лицу, по груди, которая еще поднялась — и охнула.
— То-то! — ухмыльнулся Прораб. — Не бойся, мы тебя за сестру будем держать.
— Так не годится! — закричал Павлик Краснов, стараясь пробиться к ней сквозь частокол Злобиных. — Мы так не договаривались!
И она увидела, что Павлик за эту ночь — а ведь еще и утро не забрезжило, — перерос ее, да и коренастых рабочих тоже.
— А мы так нанимались! — твердо сказал прораб.
Неизвестно, чем бы дело кончилось, но вдруг раздался страшный грохот, все повалились на землю, а когда Орина, приподнявшись, повернула голову, то увидела, что конторы Леспромхоза больше нет: разнесло ее в щепы, а то, что осталось, горит пожаром, с куполом дыма, за которым скрывается шпионка луна. А посреди нового моста — от перил одной «X» до «X» другой — стоит фашистский танк, размером как раз с порушенную контору, и поводит саженным стволом пушки с какой-то бульбой на конце, выискивая, куда бы еще шебаркнуть.
— Вот гад, пятидесятитонный! Как бы новый мост не продавил… — бормочет Прораб. — Надо бы его как-то выманить на твердь…
А Вахрушев с ума, знать, сошел: бегает вокруг горящей конторы и волосы на голове рвет: дескать, телефон… телефон там остался, как я теперь с верхами-то связываться буду?! Вся связь кончилась…
Череп выбегает на дорогу и кажет танку левую руку, «перерубленную» в сгибе правой:
— А это видал?!
И танк, как бык, которому показали красную тряпку, тотчас съехал на этот берег и, найдя цель, остановил на Черепе свой длинный ствол: дескать, такой-то не перерубишь… Но лысый, не успел танк бабахнуть, уж нырнул за угол склада. В который и нацелился толстый ствол.
Павлик Краснов схватил Орину за руку и потащил за собой. Крошечка обернулась на бегу: все Злобины укрылись кто где — за складом, за клубом, за избой Газакаевых; может, и хотелось бы им повоевать —
И вот бронированная техника, разбомбив-таки склад и миновав пожарище, с чужеродным грохотом катит по заученным Ориной наизусть — до каждого кустика крапивы, до каждой кривой канавки, до последней коричневой пупырчатой гальки — уличкам Поселка.
Крошечка потянула Павлика к дому: дескать, в избе укроемся, — но мальчик покачал головой:
— Нет, в лес надо бежать, там бездорожье — танк не пройдет!
Ребята свернули направо, в проулок, — танк за ними, промчались мимо развешанного мочала, которое наперебой показывало им желтые языки, прошмыгнули между забором дедушки Каттуса и пекарней, — тут танк точно застрянет, — миновали навес-смолокурню, — а танк грохочет следом, видать, ничто его не остановит, порушил все заборы. Скорее, скорее… Свет пожарища остался позади — а впереди полнодревесная тьма. Когда же все-таки рассветет?!
Орина с Павликом с топотом промчались по мосткам и побежали в гору, пускай в темный — да зато свой — Наговицын лес. А танк, проломив мосток, ухнул в речку Смолокурку — и, кажется, на время затих.
И вдруг Крошечка услышала… лай собак в отдалении и… и… чужую невнятную речь, и… треск автоматных очередей, как будто поселковые бабы собрались вместе и старые тряпки рвут, чтоб сплести из них половики.
Они побежали дальше, спотыкаясь и падая, и вот, загнанно дыша, остановились передохнуть под ближайшей сосной, как вдруг Лес Петрович вновь заговорил:
— Тятя, тятенька вернулся!
— Вернулся! А ты ему подножку поставил! Из-за тебя упал тятька!
— Я думал, это простой человечек…
— Думал он… Чем ты только думаешь… Макушкой надо было думать, а не комлем! Тогда бы и не выставил свой дурацкий корень…
И сосна, под которой они стояли, сказала:
— Тятя, лезьте скорее на меня… Уж я вас спрячу!
Крошечка, продев голову в ременную петлю сумки и повесив ее наискось, полезла первая, Павлик — за ней; но ствол дерева оказался без табачных — и прочих сучьев, — не за что уцепиться, прямослойный, не свилеватый, как раз такой, какой пришелся бы по душе директору Леспромхоза, но забираться по нему без цирковой подготовки было невозможно.
— Не надо быть пророком, — пробормотала Орина, — чтоб предсказать, что быть этой сосне телеграфным столбом!
Но Павлик Краснов на нее зашикал; а лай собак и лающая речь страшно придвинулись. Орина с Павликом, так и не добравшись до раскидистых зеленых веток, зависли один под другим, на разных уровнях смолистого ствола, точно две морозовые опухоли. Одно утешало: темно в лесу, авось фрицы их не заметят!
И тут они увидели, что темноту прощупывают длинные пальцы света: это немцы включили свои фонарики. А лай стал таким громким, как будто псы гавкают в соседнем дворе. И молвь стала явственно слышна: тут уж торопись молиться каким угодно богам, — правда, молитвам Крошечка не была научена, поэтому прошептала: