Орион в эпоху гибели
Шрифт:
"Какой еще любви? – неподдельно удивился Сетх. – Ты подразумеваешь половое влечение?"
– Я подразумеваю любовь, заботу о себе подобных. Дружбу, настолько глубокую, что ты готов отдать жизнь ради защиты… – Слова застряли у меня в горле. Я вдруг вспомнил об Ане, и память о ее предательстве опалила меня горькой желчью. Меня едва не вырвало.
"Верность и самопожертвование. – От разума Сетха исходило насмешливое презрение. – Идеи млекопитающих. Признак вашей слабости. Равно как и концепция так называемой любви. Любовь – изобретение приматов, способ оправдания вашей одержимости размножением.
Я нашел в себе силы для ответа:
– Зато вы одержимы властью, не так ли?
"Я очистил мир, дабы принести в него новую жизнь – лучших из лучших".
– Выведенных искусственно. Ущербных и телесно, и духовно, вынужденных повиноваться тебе, хотят они этого или нет.
"Как и ты, Орион! – раскатился у меня в рассудке его шипящий смех. – Ты – способная приспосабливаться к неординарным условиям обезьяна, однако ущербная и умственно, и телесно, созданная более совершенными существами, дабы служить им, хочешь ты того или нет".
Жаркая ярость вспыхнула в моей груди, потому что он был прав.
"Естественно, тебе ненавистен и я, и содеянное мной. – Холодная насмешка Сетха облила меня, как талые ледниковые воды. – Ты понимаешь, что именно так поступили с тобой творцы, и ненавидишь их за это".
26
Наконец, проведя в пути не один месяц – а может, не один год, – мы вернулись в собственный город Сетха.
Он почти ничем не отличался от прочих городов. Над землей – группа приземистых древних построек, источенных тысячелетними трудами ветра и шершавой, как наждак, пыли. Под землей – хитросплетение коридоров и галерей, ярус за ярусом спускавшихся все глубже и глубже.
Здешние горожане, окрашенные в разнообразнейшие оттенки красного, все без остатка вышли на главную улицу, чтобы молчаливо, смиренно поприветствовать вернувшегося господина в свойственной рептилиям манере.
Три красно-оранжевых охранника отвели меня глубоко под землю – в жаркую келью. Там царил такой мрак, что мне пришлось на ощупь определять ее размеры. Темница оказалась примерно квадратной и тесной: стоя посредине, я почти дотягивался руками до обжигавших жаром стен. Конечно, никаких окон. Ни малейшего проблеска света. И нестерпимо жарко, словно медленно поджариваешься в микроволновой духовке.
Стены и пол обжигали при малейшем прикосновении. Мне смутно припомнилось, что на Земле медведей учили плясать, загоняя их на нагретый пол, чтобы они поднялись на задние лапы и принялись скакать в тщетной попытке избежать мучений. Я тоже старался устоять на цыпочках, сколько мог, но мало-помалу усталость и высокая гравитация взяли свое, и я рухнул на раскаленный каменный пол.
Впервые со времени прибытия на Шайтан мне снился сон. Я снова был с Аней в лесах Рая, жил просто и счастливо, и от нашей любви повсюду распускались цветы. Но когда я протянул руки, чтобы обнять ее, Аня изменилась, преобразившись. В одно мгновение она превратилась в мерцавшую сферу серебряного света, на которую больно было смотреть. Прикрыв глаза рукой, чтобы защитить их от ослепительного сияния, я попятился.
Из немыслимой
"Орион, ты зашел слишком далеко. Неужели ты надеешься, что богиня полюбит червя, слизняка, личинку?"
Передо мной материализовались все так называемые боги. Темнобородый, серьезный Зевс; узколицый, вечно ухмылявшийся Гермес; бессердечная красавица Гера; широкоплечий рыжеволосый Арес и десятки прочих – все в роскошных одеждах, все украшены великолепными драгоценностями, все безупречно хороши собой.
И все глумились надо мной, осмеивали мою наготу, указывая пальцами на мое иссохшее тело, покрытое ссадинами и багровыми рубцами, оставленными разящим ветром Шайтана. Они захлебывались хохотом. Ани – Афины – среди них не было, но я ощущал ее отдаленное присутствие, леденившее мою душу, будто зимняя вьюга.
Боги и богини содрогались от хохота, а я ошарашенно застыл, не в силах пошевелиться, не в силах даже заговорить. Деревья лесов Рая раскачивались и сгибались под снегопадом, укутывавшим их, скрывавшим землю белым одеялом. Даже хохот богов гасила, поглощая, белая пелена. Боги ушли в небытие, и я остался один среди мерцания белого снега.
Но вот ласковая белизна преобразилась в серебристый металлический блеск. Затем серебристый цвет приобрел красноватый оттенок, стал яростно-алым и начал стекаться, снова обретая форму. На сей раз предо мной предстал Сетх. Нависнув надо мной массивной громадой, он смеялся над моими муками и растерянностью.
Я осознал, что долгие месяцы не видел снов-странствий лишь потому, что мне не было позволено. А теперь, когда мое путешествие подошло к концу, он забавляется тем, что вторгся в мой сон, извращая его ради собственного удовольствия.
Все время, проведенное в обжигающе жаркой темнице, я так и бурлил от ненависти. Слуги Сетха кормили меня ровно настолько, чтобы я не протянул ноги: подгнившими мясистыми листьями, и только, да еще давали какой-то теплой, тухлой воды. Жесткий, хлесткий ветер больше не терзал меня, зато я медленно истаивал от жара глубокой подземной темницы, опалявшего мою кожу и иссушавшего мои легкие.
И каждую ночь я видел во сне Аню и остальных творцов, зная, что Сетх наблюдает за мной, копается в моем мозге, пробуждая воспоминания, о которых я и не подозревал. Сновидения превратились в цепь непрестанных кошмаров. Ночь за ночью у меня на глазах творцов терзали, рвали в кровавые клочья, вспарывали их залитые кровью тела, раздирали лица, вырывали конечности из суставов.
Моими руками.
Содрогаясь от ужаса, я вершил расправу над ними. Я сжигал их живьем. Я вырывал у них глаза, пил их кровь. Кровь Зевса. Геры. Даже Ани.
Ночь за ночью ко мне приходил один и тот же кошмар. Я навещал творцов в их золотом убежище. Они издевались надо мной. Глумились. Я тянулся к Ане, моля помочь мне, понять принесенную мной весть, полную ужаса и смерти. Но она ускользала от меня или принимала какой-нибудь чужой облик.
И тогда начиналась бойня. Первым я всегда брался за Золотого, терзал его, будто свирепый волк, заставляя ухмылку исчезнуть с его лица, полосовал его безупречное тело стальными когтями.