Орланда
Шрифт:
И Орланда вкратце поведал ей о сэкономленных деньгах и бутылках виски.
— Трудно жить, когда разрываешься между столь противоположными стремлениями, уж кто-кто, а я все об этом знаю!
— Почему вы упомянули самоубийство?
— Из-за револьвера. Кроме гангстеров, только потенциальные самоубийцы держат дома оружие. Вообрази мое удивление: грязные тарелки, три рубашки — клянусь, не больше! — сложены аккуратненькой такой стопочкой, а под ними — кольт! Я так удивился, что просто тихонько положил его на то же место.
— У него есть разрешение на ношение оружия?
— Черт, да я даже не знаю, на что это может быть похоже, но я вроде опознал самые обычные вещи: обрывки банковских счетов, чековую книжку, бумаги по страхованию…
Алина, забыв о Люсьене Лефрене, впала в задумчивость. Итак, какая-то часть ее существа пребывает, судя по всему, в теле этого молодого человека и «ей» это совершенно очевидно нравится. Приехали! Приплыли! И как к этому относиться? Алина попыталась представить себе, что это она живет в теле Люсьена, думает его головой, видит его глазами, но ничего не вышло: слова оставались бесплотными. «Меня выпотрошили — и получился он», — сказала она себе, но мысль эта надолго в ее голове не задержалась, словно почувствовала свою неуместность и отправилась отсидеться куда-то в глубины мозга хозяйки: Алина даже в «располовиненном» состоянии сохранила любовь к порядку. Орланда, которого ей, по примеру Поля Рено, приходилось называть Люсьеном, положил ей на тарелку второй бутерброд, Алина вспомнила вазочку с мороженым, и удивление неуместностью жеста улетучилось. Она понимала теперь, что Орланда совершенно совпадает с ней физически, ощущает практически интимную близость — в отличие от нее самой, и это несовпадение встревожило, смутило ее душу. Она внимательно взглянула в лицо белокурому растрепанному красавчику и вынуждена была признаться себе: «Да, он привлекателен!» Алина лицом к лицу столкнулась с непостижимым: он знает ее изнутри, он узнает ее по голосу (а ведь сама она не ведает его истинного звучания — записанный на пленку он «выглядит» иначе!), он приобщен вкусу ее губ и самым тайным ароматам ее тела. Видя себя на экране, она не узнает собственных жестов, а он видит их со стороны, да к тому же точно знает, что она чувствует, когда движется. Конечно, если не забыл пока. Сколько времени человек помнит себя самого?
— Вы помните, как звучал мой голос у вас в голове?
— Разве ты не заметила, что у меня те же интонации, что у тебя? Когда ты говоришь, я воспринимаю твой голос, как воспринимал до нашего расставания свой, только записанный на пленку, а теперь, когда говорю, слышу себя, как ты меня, но тембр изменился — гортань-то другая. Как интересно: изнутри даже странно, что разница так незначительна.
— А жесты?
— Почти то же самое. Моя рука больше твоей, но движения точно такие же. Ага, вот почему мужчины так точно вычисляют меня в качестве потенциального партнера: должно быть, в моих движениях осталось что-то женское — отметина, знак, что я «и есть женщина», как говаривал драгоценный барон де Шарлю!
Ну нет, она не позволит ему втянуть ее в дискуссию о Прусте! Этой мужской рукой управляет мозг, который в некотором смысле принадлежит и ей. Алину охватило странное чувство: она чувствовала, что имеет право на эту руку — тонкую и сильную, которой он разворачивал сандвич, и на другую тоже — в ней был нож, которым он резал хлеб и методично размазывал крабовый салат по ломтям — так, чтобы майонез не растекался (она проделывала все эти операции точно так же!). Когда Орланда принялся готовить бутерброд себе, Алина не удержалась: протянув руку, она провела ладонью по пальцам юноши, тщательно их ощупала, потом перевернула его руку и осмотрела ладонь — более мускулистую и не такую нежную, как ее собственная. Он молча наблюдал за ней.
— Осторожней, — сказал он, — это моя собственность.
— А вот и нет — Люсьена Лефрена, а если вы — это я, значит, тело Люсьена принадлежит мне ровно в той же степени, что и вам… а может, оно не принадлежит нам обоим.
— Но ушел-то я.
— Что означает «я» в ваших устах?
— Дорогая моя, книгами на эту тему заполнены целые библиотеки! Что
Она посмотрела на него. И покраснела.
— Ну да, это потрясающий опыт! Ты трогаешь меня за руку, говоря, что она и твоя тоже и ты имеешь на нее полное право: но у меня-то теперь есть член!
Алина едва не подпрыгнула от неожиданности.
— Все такая же добродетельная ханжа, да? Как ты понимаешь, я не захватил с собой твою стыдливость. Спорим, ты ухитрилась ни разу об этом не задуматься!
В темных закоулках подсознания Алины, где она прятала «неудобные» предметы, началось некоторое шевеление.
— Не знаю, — ответила она. — Не помню…
— Охотно верю! У тебя потрясающая способность отодвигать в сторону все, что тебя беспокоит или раздражает, мое существование — лучшее тому доказательство. Почему ты не ешь?
Алина действительно так и не прикоснулась к своему бутерброду.
— По-моему, у меня пропал аппетит.
— Следствие волнения. Выпей вина, это тебя успокоит.
— Не успокоит, а убаюкает. Если вы — я, то прекрасно это знаете.
— В этом отношении я уже переменился. Вино теперь меня не усыпляет, а бодрит и веселит. Ты, кстати, начинаешь засыпать только потому, что боишься собственной живости. Уверен — ты хочешь есть и обожаешь крабов, так что ешь, пей. И успокой свои воображаемые страхи. Я — не мама, я — часть тебя, та часть, которая не выносила вечных маминых опасений. Со мной ты в безопасности.
Эта мысль удивила Алину.
— Как я могу быть в большей безопасности с вами, чем в одиночестве?
— Потому что ты не внушаешь мне страха. Ты прекрасно знаешь, что люди, как и собаки, чувствуют страх и от этого боятся еще сильнее: мамина обеспокоенность порождала твой страх, а у меня вызывала ярость, но ты меня никогда не слушала. Напрягись и вспомни: ты никогда не могла заставить себя недумать об этом.
— О чем? — переспросила Алина, и это не было игрой: она была так растерянна, что все время теряла нить разговора.
В ответ он рассмеялся, Алина вернулась в тему и снова покраснела, но неукротимое любопытство победило стыдливость.
— Ну, и как это?..
— Потрясающе! Разница — невероятная.
— Лучше?
— Не стоит смешивать все в одну кучу. Я лучше ощущаю себя в мужской ипостаси, чем внутри тебя, взаперти, но это мамина вина. «Алина! Девушка не делает того, девушка не делает сего…» — и так изо дня в день, из года в год. Она ограничивала мои движения, мои мысли, мои планы! Достаточно взглянуть на тебя — такую сдержанную, заторможенную, такую гранд-даму, — чтобы оценить всю меру ее материнской удачи! Именно из-за нее ты никогда не пыталась заполучить Мориса Алькера — ты не способна искушать мужчину. А я — да, и им это нравится.
— Но не всем же!
— Ты удивишься, как их много, — даже я не ожидал! Кроме того, это, — он указал рукой на ширинку, — реагирует гораздо стремительнее. Там, где ты краснеешь, я возбуждаюсь.
— Прошу вас, — произнесла она почти машинально.
— Я держался в стороне от маминых заветов, вернее, это ты защитила меня, спрятав в тайниках души — причем ненамеренно! Именно по этой причине я остался гораздо более естественным существом. Воспитание адресовалось дочери — ей оно и досталось, меня не затронуло.