– Я непременно хочу повидать, – проговорил он, – необыкновенного человека, о котором вы мне рассказали; он приводит меня почти в такое же умиление, как та невинная жертва, которая умерла по моей вине.
Гордон следует за ним в комнату, где приор, м-ль де Керкабон, аббат де Сент-Ив и кое-кто из соседей приводят в сознание молодого человека, лишившегося чувств.
– В вашем несчастье повинен я, – сказал ему помощник министра, – и готов потратить всю жизнь на то, чтобы его загладить.
Первым побуждением Простодушного было убить его, а затем и себя. Это было бы всего уместнее, но он был безоружен и за ним зорко следили. Сен-Пуанжа не расхолодили отказы, сопровождавшиеся укорами, а также знаками презрения и отвращения, вполне им заслуженными.
Время смягчает все. Монсеньеру де Лувуа удалось в конце концов сделать из Простодушного превосходного офицера, который под другим именем появился в Париже и в армии, заслужил одобрение всех порядочных людей и неизменно выказывал себя истинным воином, равно как и философом.
О былом он никогда не говорил без стенаний, а между тем все его утешение было в том, чтобы говорить о нем. До последнего мига жизни чтил он память нежной Сент-Ив. Аббат де Сент-Ив и приор оба получили выгодные духовные должности. Добрая м-ль де Керкабон утвердилась во мнении, что воинские почести – лучший удел для ее племянника, чем сан иподьякона. Алмазные серьги так и остались у версальской богомолки, которой был преподнесен еще один прекрасный подарок. Отец Тут-и-там получил много коробок шоколада, кофе, леденцов, лимонных цукатов, а в придачу еще «Размышления преподобного отца Круазе» {571} и «Цвет святости» {572} в сафьяновых переплетах. Добрый Гордон до самой смерти был в теснейшей дружбе с Простодушным; он тоже получил хороший приход и навсегда позабыл и об искупительной благодати, и о соприсутствующей помощи. «Нет худа без добра», – такова была его любимая поговорка. А сколько на свете честных людей, которые могли бы сказать: «Из худа не бывает добра!»
571
«Размышления преподобного отца Круазе» – одна из многочисленных душеспасительных книг носившего это имя французского иезуита начала XVIII в.
572
«Цвет святости» (1599) – книга испанского иезуита Рибадейнейры.
Приложения
К «Орлеанской Девственнице»
Песнь XIII
издания 1756 года, исключенная из издания 1762 года и последующих
Коризандра
Мой дорогой читатель, верно, знает,Что бог-дитя, который наш покойСовсем не по-ребячески смущает,Имеет два колчана за спиной.Когда стрелу из первого колчанаНаправит он, то сладостная ранаНе ноет, не болит, но, что ни год,Все глубже и все медленней растет.В другом колчане стрелы – пламень жгучий,Который нас испепелить грозит:Все чувства наши крутит вихрь могучий,Забыто все; лицо огнем горит,Какой-то новой жизнью сердце бьется,Кровь новая по жарким жилам льется,Не слышишь ничего, блуждает взгляд.Кипящей несколько часов подрядВоды в котле нестройное волненьеЕсть только слабое изображеньеТех бурных чувств, что нас тогда томят.Все это вам давно известно, братья,Но вам хотел бы нынче рассказать яО том, что, став игривым чересчур,Задумал необузданный Амур.Вблизи Кютандра отыскал случайноОн девушку, которая милаНаружностью была необычайноИ смело бы Агнесу превзошла,Когда бы сердцем ласкова была.Звалася Коризандрой эта дура.По непонятной прихоти АмураДворяне, рыцари и королиЕе и мельком видеть не могли,Не обезумев в это же мгновенье.Спокойно, не впадая в исступленье,Мог созерцать ее простой народ.Сходил немедленно с ума лишь тот,Кто знатен был. Не ведали к тому жеУченейшие в медицине мужи,Чем сумасшедшим в их беде помочь;А эти не могли прийти в сознанье,Пока мое невинное созданьеКому-нибудь не подарило б ночь;Должна была, по прихоти Амура,В тот миг разумной стать и наша дура.Уж благороднейших французов тьма,Увидев
Коризандру ненароком,Лишилась окончательно ума.Один пасется на лугу широком;Другому кажется, что зад егоФарфоровый, и более всегоБоится, чтоб его не поломали;Считает девушкой себя БертоИ ходит в юбке, бледный от печали,Что не измял ее еще никто;От правды недалек, изображаетОслицу Менардон, вьюки таскаетИ диким ревом всем надоедает;Кюлан решил, что он горшок печной,Одну он руку опустил, другойУшко изображает. Ах, не скрою,Что сумасшедшим кажется пороюИ тот, кто Коризандры не видал.Кто власти над собою не вверялЖеланиям, не отдавался грезе?Безумцы все – в поэзии и в прозе.У Коризандры бабушка была,Старушка добродушная, простая,Которая смеялась, наблюдаяВсе эти непонятные дела.Но наконец ей слишком жалко сталоНесчастных сумасшедших; потомуОна на время, не смутясь нимало,Решила внучку запереть в дому;А у ворот поставила на стражеДвух молодцов, внушавших веру ей,Которые не подпускали дажеИ на десять шагов к себе людей.Красавица, лишенная свободы,Была готова провести и годыЗа пеньем, за вязаньем, за шитьем,Не думая, не помня ни о чемИ о несчастных не грустя нисколько.А ведь для них спасенье было в том,Чтоб «да» сказать она решилась только.Шандос надменный, втайне раздражен,Что сплоховал перед Иоанной он,Ругаясь, возвращался к англичанам,Подобно псу, который по полянамГнался за зайцем и почти схватил,Но все-таки добычу упустил;Опущенные уши, хвост поджатый, –К хозяину бредет он, виноватый.Бормочет неразборчиво ШандосВиновнику позора ряд угроз.Меж тем, увидев, что прошла неделя,Его начальник вслед за ним послалИрландца молодого Тирконеля;Шандос его в дороге повстречал.Полковник этот был красавец с виду,Широкоплеч, молодцеват и смелИ горькую Шандосову обидуЕдва ли сам когда-нибудь терпел.Уж отдохнуть коням пора настала,И в дом, где Коризандра обитала,Хотели воины свернуть. «Назад! –Кричат им сторожа. – Остановитесь,Увидеть Коризандру берегитесь!Тот, кто войдет сюда, не будет рад».Шандос нетерпеливый оскорбленнымСебя почувствовал; без лишних словОн одного из них на сто шаговОтбрасывает шпагой, и со стономТот падает и уступить готов.А Тирконель, не менее суров,Со злобою в коня вонзает шпоры,Колени сжав, бросает повода,И разъяренный конь его, которыйБрал всякие барьеры без труда,Чрез голову второго быстро скачет.Не понимая, что все это значит,Тот оборачивается, но вдругЛетит, как и его злосчастный друг.Так в захолустье офицер блестящий,Изящный, юный, саблею гремящий,Привратника в театре изобьетИ без билета в первый ряд пройдет,По сторонам бросая взгляд грозящий.Уж англичане в дом хотят войти;Старуха со слезами их встречает.На крик и шум, скучая взаперти,И дура Коризандра выбегает.Их коротко приветствует Шандос,Как истинный британец, просто, сухо,Но, не переведя еще и духа,Он замечает этот нежный нос,И этот цвет лица, и плечи эти,И грудь, прелестную в своем расцвете,И сладкою надеждой он смущен,На Коризандру глядя, для которойБыл безразличен, как другие, он.Ирландец же, изящно звякнув шпорой,Отвесил молча бабушке поклонИ улыбнулся внучке еле-еле.Но ах! они уж оба заболели.Лошадник прирожденный, наш Шандос,Безумием внезапным пораженный,Счел лошадью предмет своих же грезИ вдруг, с решительностью непреклонной,Перед красавицей впав в забытье,Он вскакивает на спину ее.Та падает ничком. Для Тирконеля,Она вдруг стала бочкой от вина,Которая поэтому должнаОпять быть приготовлена для хмеля,Промыта и очищена до дна,И он немедленно, без проволочки,Желает осмотреть отверстье бочки.Гарцуя, яростно Шандос кричит:«Опомнитесь, мой друг! God dam! [23] Что с вами?В вас бес вселился и ваш ум мутит:Вы эту лошадь, посудите сами,Считать хотите бочкой для вина!» –«Нет, это бочка, и она должнаБыть заткнута». – «Нет, лошадь!» – «Это бочка!»Так спорили британцы с полчаса,И каждый в правоте своей клялся.Но дальше мною ставится здесь точка,Хотя их красноречью – видит бог! –Любой монах завидовать бы могИ д’Оливе, защитник Цицерона.Но многие из их горячих словЯ, страж приличий, меры и закона,По скромности здесь пропустить готов, –Тех слов, которые терзают ушиИмеющих чувствительные души.Как ветерок легчайший иногдаВдруг делается грозным ураганомИ разбивает в ярости суда,По вспененным морям и океанам,Так двое наших англичан, начавС пустого спора, кто из них не прав,Рассвирепели, гневом запылалиИ гибелью друг другу угрожали.Поднявши головы, настороже,Стальные шпаги обнажив уже,Они стояли, бледные от пота,Один перед другим, вполоборота,Но тотчас же, вконец разъярены,Удары стали наносить без счета,Презрев законы чести и войны.Под Этной, в кузнице глухой и дальней,Покрытый сажей, рогоносец-богНаверно никогда еще не могБыстрей и чаще бить по наковальне,Готовя громы грозные своиИ пушки, на посмешище земли.Кровь льется с каждым мигом все сильнее,Рассечены и черепа и шеи,Но бой возобновляется опять.Старуха над безумством их рыдает,Велит слуге священника позватьИ «Pater noster» [24] про себя читает,Красавица же встала и, смеясь,За смятую прическу принялась.Британцы на земле уже лежалиИ биться далее могли едва ли,Когда король французов Карл Седьмой,Сопровождаем пышною толпойНадменных рыцарей и дам прекрасных,Подъехал тихо к месту чар опасных.К ним смело Коризандра подошла,Присела тяжело и неумело,Потом приветствие произнеслаИ всех без удивленья оглядела.Кто б мог поверить, что из глаз ееИсходит колдовское забытье!Ей все, казалось, было безразлично,Безумие ей сделалось обычно.Небес благословенные дарыПо-своему мы каждый принимаем;Нам непонятны правила игры,В которую невольно мы играем;Одни и те же соки у земли,Но из семян различных расцвелиИ сорные растения, и розы.Дарже – веселье, а д’Аржану – слезы;И чушь свою твердит Мопертюи,Как Ньютон – доказательства свои;Иным монархам служат гренадерыИ в деле Марса, и в делах Цитеры;Разнообразно все: с ума французИначе сходит, чем британец хмурый,Видны и здесь природный нрав и вкус:У англичан, по складу их натуры,Безумие угрюмо и темно,А у французов весело оно.Вот новые безумцы тесным кругомКружиться начинают друг за другом.Бонно, всеобщий вызывая смех,Не попадает в лад, сбивает всех;Еще в руках перебирая четки,Танцует также Бонифаций кроткий,Держась поближе к милому пажу –И не сводя очей с его походки.Об истине заботясь, я скажу,Что по лицу, по шуткам не столь шумным,Он все ж казался не вполне безумным.У короля и рыцарей был взорОбманут тотчас же каким-то чудом,И показалось им, что грязный дворНе двор, а пышный сад с прозрачным прудом;Немедленно купаться пожелав,Они одежду весело снимаютИ, плавая в песке, средь тощих трав,То плещутся, то будто бы ныряют.Заметить я просил бы вас притом,Что плыл монах все время за пажом.Понять не в силах этот танец странныйТел, обнаженных в диком забытьи,Стыдливые красавицы мои,Агнеса с Доротеей и Иоанной,То скромно отведут глаза свои,То вновь глядят, то, в трепете и муке,Возносят к небу и сердца, и руки.Иоанна восклицала: «Боже мой,Мне помогал с небес Денис святой,Я нечестивых англичан разбила,За государя своего отмстила,До самых Орлеанских стен дошла,И тщетно все? Столь славные делаРассеяться обречены судьбою,И ум героев – облачиться тьмою?»А Доротея, скромная вдвойне,От плавающих стоя в стороне,То плакала, то просто улыбаласьИ не могла понять, что с ними сталось.На что ж решиться? Что же предпринять?Никто не знал, что сделать, что сказать.Служанка им открыла под секретом,Что способ есть больных уврачеватьИ озарить их темный разум светом.«Всевышний, – молвила она при этом, –Судил, что тот, кто в мыслях помрачен,К рассудку снова будет возвращенНе ранее того, чем наша дураУзнает над собою власть Амура».Понятно было в этой речи все.Погонщик мулов услыхал ее.Вы знать должны, что злобный сей распутник,Иоанной д’Арк уже давно плененИ ревностью к ослу воспламенен,Был Девственнице неизменный спутник.Он понял, что отечество своеИ короля спасать пора настала.Красавица как раз в углу стоялаНе слишком светлом; увидав ее,Он облачился рясою в монаха;Красавица, монаха увидав,Исполнилась почтительного страхаИ покорилась, слова не сказав,Простосердечно, радостно и смело,Как будто делала благое дело.Погонщик без труда и без борьбыСвершил свои высокие судьбы.Он одолел. Как только дрожь желаньяПочувствовала трепетно она,Как бы освобождаясь ото сна, –Кругом исчезла власть очарованья.Рассудок сразу всем был возвращен,Однако, не без недоразуменья:Король был по ошибке награжденУмом Бонно, который в возмещеньеСознание монаха получил;Все было перепутано. Не многоВ том пользы было: мелочен и хилМозг человеческий, подарок Бога;Неполной пригоршней нам мерил он,И каждый смертный был им обделен.Но для влюбленных наших не имелоПоследствий это: каждый сохранилСвой прежний выбор и свой прежний пыл;Любви до разума какое дело?Для Коризандры же пришла пораУзнать предел порока и добра,Приобрести веселость, силу воли,Изящность, вкус, ей чуждые дотоле.Погонщик мулов дал ей это все.Так глупая Адамова подруга,Влача бессмысленное бытие,Едва лишь дьявол обласкал ее,Достойной стала избранного круга,Совсем такой, как дамы в наши дни,Хоть с дьяволом не водятся они.
23
Проклятие! (англ.)
24
«Отче наш» (лат.).
К песни XIV
Стихи, связанные с эпизодом о Коризандре, впоследствии исключенные из поэмы
К которой сходит твой блаженный шаг;Ты захотела, нежная богиня,Чтоб Коризандру просветил мужик:Став нежной и разумной в этот миг,Тебе служить готовая всечасно,Ее душа с тех пор была согласнаОковы лишь достойные носить.Не так ли подмастерье грубоватыйШлифует, точит черною рукойРубины, яшму, золото, агаты,Что после носит рыцарь молодой?Приветливо, с уверенностью скромной,Почтительность с любезностью деля,Тая в глазах огонь живой и темный,Она встречать выходит короля;Она пленительна походкой гибкой,Движеньями, речами и улыбкой;Почтив всех прежде, как заведено,Того, в ком водворился ум Бонно,И всех французов королевской свиты,В которых смелость и изящность слиты,Она почтила также англичан,Согласно с вкусами обеих стран.Кровавый ростбиф, маслом уснащенный,Плумпудинги, вино с холмов ГаронныИм подают; к тончайшим же блюдам,Как нежное рагу, иль соус сладкий,Иль с красными ногами куропатки,Сажают Карла, рыцарей и дам.Она добилась большего и делоТак осторожно повести сумела,Что помириться помогла врагам;И от нее, забыв свои раздоры,Они разъехались без всякой ссоры,Луарою, по разным берегам,Без хвастовства, без ругани, учтиво,Вполне спокойно и миролюбиво.Шандос надменный, с чувством торжестваВернул пажа вновь под свое начало.И он, и Карл вошли в свои права.Агнеса тихо про себя вздыхала;Любви монаршей преданно служа,Покорная влюбленному владыке,Она не в силах позабыть пажа…Блажен король, доверием великий!Когда был дом избавлен от гостейИ сглажены следы недавней сшибки,Решила Коризандра поскорейИсправить прежние свои ошибкиОна созвала юношей сама,Из-за нее лишившихся ума.Амур возжаждал справедливой мести;Ей новый выбор делал много чести, –Он был красив и юн, высок и прям;Но к повести пора вернуться нам.Король французов, со своим отрядом…
К песни XVII
В рукописи, найденной среди бумаг поэта, эта песнь, бывшая тогда четырнадцатою по счету и следовавшая за описанием смерти Шандоса, начиналась так:
Тогда пора счастливая стояла,И солнце, задержавшись на пути,Дни удлиняло, ночи сокращалоИ как бы не хотело отойти,Шаги свои нарочно замедляя,От нашего пленительного края.Святой Иоанн, тогда был праздник твой,О первый из Иоаннов, свет пустыни,Когда-то громко восклицавший: «НынеВсем ко спасенью путь открыт прямой!»Предтеча благодати мировой,И агнца непорочного учитель,И вечного крестителя креститель.Доминиканец набожный решилНемедленно исправить грех безмерныйИ божий храм, который осквернилЗлодей Шандос, омыть от тяжкой скверны.Он заново часовню освятил,Отшельнику велев без промедленьяОтправиться в окрестные селеньяИ объявить, что если человекЖелает избежать мучений адаИ от грехов избавиться навек,То к Бонифацию явиться надо:Блаженство вечное – за то награда.На этот искупительный набатБежит, что было сил, и стар, и млад:Трактирщики, солдаты, горожане,Французы, а за ними англичанеЯвились со смирением сюда,Чтоб во грехах открыться без стыда.Прекрасная Агнеса, сохраняяВсегда в душе своей господень страх,Явилась также на призыв из рая.Большой толпой был окружен монахИ, слушая признания без гнева,Грехи прощал направо и налево.О Доротея! Ты не знала зла,Но за прощением и ты пришла;И Ла Тримуйль, еще худой немного,Явился за тобой в обитель Бога.Влюбленные шептали, не таясь,Про сладкий грех, любимый ими нежно,И Бонифаций, набожно склонясь,Их повести внимал весьма прилежно.Но, наконец, прощенье получив,Они пошли на берега Луары,Глядели на крутой ее обрывИ колокола слушали удары.В то время каяться пришел Монроз;Грусть о Шандосе в сердце он принес, –Ему кончина горестная этаВнушила отвращение от света;Глубокою печалью потрясен,Тщету земных надежд провидит онИ, угрызеньем совести терзаем,Витает мыслью меж землей и раем.Один явился он в приют святой.Наш духовник его встречает кроткоВ исповедальне, за перегородкой,И ставит на колени пред собой;Он грешника умильно обнимаетИ жадно повести его внимает.«Мой дорогой, грешили много вы,И вам назначить должен я – увы! –Теперь же маленькое наказанье.Так приготовьтесь же! Моя рука,По телу вашему пройдясь слегка,Настроит сразу вас на покаянье!»Монроз, печален и на все готов,Почтительно открыл отцу святомуДва полушария, белей снегов,Когда-то милые Шандосу злому,И праведную муку в тот же мигОн претерпеть решается без дрожи.Но что с тобою стало, духовник,Когда увидел ты на нежной кожеТри лилии, монаршей славы сад,Чей образ был французу тем дороже,Что украшал ведь он британский зад!Рисунок этот, с первого же взгляда,Когда-то принял Карл за козни ада;Ты, знающий премудрости закон,Ты лучше понял, по чьему веленьюТрех лилий образ был изображенИ послужил Монрозу к украшенью.Охваченный восторгом чистым, тыГлядел на золотистые цветыПо мраморному полю, молвить словаНе в силах был; от зрелища такогоНе отрывая взгляда, ты стоял,Воздевши руки, и едва дышал.Поль Тирконель, солдат суровых правил,Как будто что-нибудь предвидел он,К часовне в это время путь направил,Шандосовой судьбою огорчен.Он всей душой французов ненавидел,И он остановился, недвижим,Когда пажа лежащего увиделИ пастыря, склоненного над ним.Предположил он худшее: наш воинЗло видеть всюду был всегда настроен.Желая заступиться за пажа,Воскликнул он, от ярости дрожа:«Как! Допустимо ль, чтоб монах французскийШандосовым
наследством овладел!»И, вынув меч, бежит он к двери узкой.Монроз поднять штаны едва успелИ выпрыгнуть. Чувствительный к угрозам,Бежит доминиканец за Монрозом,От страха чуть не падает, спешит;Его преследует надменный бритт.Тут Ла Тримуйль, заметив Тирконеля,Преследующего духовника,Кричит ему: «Хвастун и пустомеля!Тебе посбавит спесь моя рука!Сразить монаха – чести нет особой!Расправа с безоружными легка!Ты с воином помериться попробуй!Да, я был побежден вчера. Так что ж?Ты силу новую во мне найдешь!»Кричал Тримуйль не громко, англичанинЕго не слышал, гневом отуманен.Был странен Доротее этот вид, –Куда-то друг ее стремглав бежит;И бросилась она за ним послушно.Агнеса наблюдала равнодушноПогоню эту. Точно в чарах сна,Вдруг побежать решила и она.Так в стаде неразумные ягнятаДруг дружку увлекают вдруг куда-то.Был с королем великий ДюнуаНа берегу противном: говорилиОни о мерах нужных, нужной силеДля полного изгнания врага.Поблизости моста, на склоне валаИоанна благородно гарцевала.Случайно вдруг увидела она,Вдали, за противоположным лугом,Шесть человек, бегущих друг за другом,Чем и была весьма удивлена.Еще сильней Иоанна удивилась,Заметив то, что далее случилось:Они исчезли разом с глаз долой.Природа расточительной рукойКовер у края леса разостлала,Не уступавший в свежести нималоЛугам, где, юной силою горда,Резвилась Аталанта иногда.Монроз бежит по лугу, развеваетЕго прическу ветерок; за нимИоанна благосклонно наблюдает;Но вдруг он исчезает, словно дым.За ним стремится Бонифаций. Боже!Как и Монроз, он исчезает тоже.Вот Тирконель; он бледен, разъярен,С него не сводит Дева глаз; но онВдруг пропадает, как и все другие.Доспехи Ла Тримуйля золотыеБлестят на солнце, Ла Тримуйля нет!Как были вы огорчены, мой свет,О нежная душою Доротея!Но исчезаете и вы, как фея.Прекрасная Агнеса, свежий лугПересекая, тоже гибнет вдруг.Так тот, кому в Париже быть случится,Увидеть может в опере не разГероев, вдруг скрывающихся с глаз,Чтоб в преисподнюю сквозь люк спуститься.Иоанна ничего не поняла,Молила то Дениса, то осла,Подумала о черте и решила,Что это, верно, колдовская силаИ что она в волшебной той стране,Которую, в счастливом бредя сне,Певец Роланда воспевал когда-то,А вслед за ним прославил и Торквато,Которой церковь, как известно мне,Боялась долго и с чьей мощью злоюСчитались академики порою.Ударив шпорами бока осла,С копьем в руке, направилась ИоаннаТуда, где эти странные делаПроизошли так быстро и нежданно.Но Дева тщетно скакуна гнала;Остановясь у рокового луга,Он крутит шеей, удила грызет,Брыкается, карачится с испуга,Беснуется и не идет вперед.Животным осторожная природаДала чутье особенного рода;В сравненьи с ним наш разум – темный крот,Так и осел увидел богоданныйОпасности, незримые Иоанной.Он взвился кверху и, быстрей луча,Наездницу в полях воздушных мча,Легко перелетел лесные чащи.Святой Денис, ослом руководящий,Направил путь крылатого гонцаК воротам многоцветного дворца,Каких не знал и прадед знаменитыйМонарха, покорившего сердца.Иоанна, видя яшму, малахиты,Рубины, золото и мрамор плит,Воскликнула: «Денис! Святая Дева!Настало время праведного гнева:Здесь мерзостный живет Гермафродит».Пока она, в воинственной тревоге,Копье подъемля и творя мольбы,Победоносной жаждала судьбы,Король французов ехал по дороге,Сопутствуемый свитой золотой…
К песни XX
Вариант окончания этой песни по изданию 1756 года
Он входит и (о волшебство, о чудо!),Не веря собственным своим глазам,Неистового зверя видит там.Копье Деборы, смоченное кровью,Стояло прислоненным к изголовью.Его берет он; козни СатаныОружием святым посрамлены.Герой, разя, кидается на беса;Трепещет Вельзевул и заодноС ослом поспешно прыгает в окно.Воздушною дорогой, выше леса,Его он в замок богомерзкий мчит,Где держит взаперти ГермафродитПрекрасную Агнесу и героевОбеих наций, в топь их заманяИ подлую ловушку им устроив.Гермафродит, с того дурного дня,Как Дева и бастард, разя мечами,Его покрыли срамом без конца,Уйдя насильно из его дворца,Остерегался чествовать пирамиГероев, пойманных его сетями.Он был суров с невольными гостямиИ в погреб их глубокий заточил.Однажды канцлер, в длинном облаченье,Явившись к заключенным, объявилХозяина священное веленье:«Вам будет полагаться хлеб и квасИ раз в неделю порка в довершенье,Пока один или одна из васНе выполнит свое предназначенье;Тогда всю полудюжину он спас.Старайтесь полюбить; пускай открытоПолюбит кто-нибудь Гермафродита.Любви он хочет, и достоин он.Коль он не будет удовлетворен,Вас будут сечь, – таков его закон».Он вышел вон. По окончаньи речиШесть заключенных собрались на вече.Но кто же будет в жертву принесен?Агнеса молвила: «В моей ли властиБыть раненной стрелою нежной страсти?Не от меня зависит, что люблю:И верность сохраняю королю».Глаза Агнесы, полные печали,Глазам Монроза томно отвечали.Монроз сказал: «Той, кем душа жива,Не изменю и ради божества.Я равнодушен к ста ГермафродитамИ для нее желал бы быть избитым».«И я для милого пролила б кровь, –Сказала Доротея. – Где любовь,Там скрашены ужаснейшие муки:Что нам мученья, если нет разлуки?»А Ла Тримуйль к ее ногам проникИ отдавался скорби бесконечной,Слегка смягченной радостью сердечной.Откашлявшись два раза, духовникСказал им: «Господа, и я был молод;Те времена прошли; суровый холодИзбороздил морщинами мой лик.Что я могу? Мое ли это дело?Я – королевский духовник, монах;Бессилен я помочь в таких делах».Поль Тирконель решительно и смелоВстает и заявляет: «Ну, так я!»Сказал, и общество повеселело,Надежду на спасенье затая.Когда минула ночь, Гермафродиту,Который утром женщиной бывал,Поль нежное посланье написал,Чтобы его доставить через свиту,И приложил короткий мадригал,Где редкостного вкуса достигал.
Песнь XXI
В том виде, как она печаталась в изданиях, включавших восемнадцать и двадцать четыре песни
Я должен рассказать, конец какойИмели хитрости Гермафродита,Как Тирконель наказан был судьбой,Какая благородная защитаБыла оказана отцом святымАгнесе с Доротеей и с какимИскусством было колдовство разбито.Хочу подробно рассказать я, какОсел у Дюнуа похитил ДевуИ как за это божескому гневуПодвергся верности и чести враг.Но о сражении у ОрлеанаИ о разгроме английского станаЯ ранее поведать должен вам.О бог любви! О торжество! О срам!О злой Амур, ведь ты предать собралсяОплот и славу Франции врагам!То, перед чем британец колебался,То, что Бедфорд и опытность его,То, что рука Тальбота самогоНе сделали, ты совершить берешься.Ах, пламень твой, сжигающий в тиши, –Мученье тела, пагуба души!Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься!Тому два месяца, порхая там,Где сто бойцов, служа двум королям,Отважно бились, кровь лия без счета,Ты ранил в сердце грозного Тальбота,Стрелу из первого колчана взяв.В тот день, в стенах французского оплота,Минуту перемирия избрав,Беседовал он, пользуясь моментом,С Луве, невозмутимым президентом.За ужином, на скромном торжестве,Присутствовала госпожа Луве,С лицом надменным и довольно хмурым,За что незамедлительно былаНаказана обиженным Амуром:Надменный холод пламенем зажглаРодящая безумие стрела,И молодая президентша разомНашла любовника, утратив разум.Вы видели ужасный этот бой,И эту беспощадную осаду,И этот приступ, страх внушавший аду,И этот грозный орудийный вой,Когда Тальбот с британскими полкамиСтоял пред взорванными воротамиИ, мнилось, на него бросала твердьОгонь, свинец, железо, сталь и смерть.Уже Тальбот стремительно и рьяноУспел войти в ограду ОрлеанаИ возвышал свой голос громовой:«Сдавайтесь все! Товрищи! За мной».Покрытый кровью, в этот миг, поверьте,Он был похож на бога битв и смерти,Которому сопутствуют всегдаРаздор, Судьба, Беллона и Беда.Как бы случайно в президентском домеОтверстья не забили одного,И госпожа Луве могла в истомеГлядеть на паладина своего,На яркий шлем, султаном осененный,Могла заметить лик его влюбленный,И гордый вид, с которым бы не могСоперничать и древний полубог.По жилам президентши пламя лилось,Она забыла стыд, в ней сердце билось.Так некогда, любовью пронзена,Из темной ложи госпожа однаГлядела на бессмертного Барона,Не отрывалась от его лица.Ждала его улыбки и поклонаИ негой наслаждалась без конца.От страсти госпожа Луве сгорая,Бросается к наперснице своей:«Беги, беги, Сюзетта дорогая,Скажи ему, чтоб он пришел скорейМеня похитить; а не можешь лично,То передай хоть с кем-нибудь другим,Что я по нем тоскую безграничноИ ужинать хочу сегодня с ним».Сюзетта не сама пошла, а братаПослала в лагерь; тот исполнил все,И через час, не боле, три солдатаВорвались в президентово жилье.Ворвались, женщину находят – в маске.Она вся в лентах, в мушках и в раскраске.На лбу кольцо искусное вилосьИз собственных или чужих волос.Ее хватают, кутают плащамиИ мчат к Тальботу тайными путями.Надменный этот воин, чья рукаПовсюду пролагала след кровавый,В объятиях крылатого божкаХотел под вечер отдохнуть от славы.Обычай требует, чтоб, кончив бой,С любовницей поужинал герой,И жажда нег, как некая забота,Томит великолепного Тальбота.Для ужина готово было все:В лед врублено, в графинах драгоценныхРубином отливало то питье,Что в погребах своих благословенныхХранит Сито. В другом конце шатра,Под сенью драгоценного ковра,Большой диван, украшенный с любовью,Подушками манивший к изголовью,Сулил покой и негу до утра.Утонченное всюду было что-то;Жить, как француз, была мечта Тальбота.Немедленно увидеть хочет онТу, чьими прелестями он пленен.Он от волненья места не находит.Он требует ее, зовет, и вводятК нему урода, в лентах, кружевахИ фута с три, хоть и на каблуках.Он видит воспалившиеся веки,Из глаз какой-то желтой слизи рекиИ нос, крючком спускающийся вниз,Чтоб с подбородком вздернутым сойтись.Тальбот решил, что это привиденье;Он крикнул так, что все пришло в движенье.Страшилище, подобное сове,Была сестра почтенного Луве,Которая гордилась чрезвычайно,Что и ее хотят похитить тайно.А госпожа Луве, потрясенаПечальною ошибкою, стоналаВ бессильной ярости; так ни однаЕще сестра сестру не проклинала.Уж от любви она была пьяна,И описать я, право, не сумею,На что способной сделалась она,Лишь только ревность овладела ею.Осел вернулся к Деве, полн огня.Иоанна, виду не подав нимало,Была довольна и пробормотала:«Ужель вы, сударь, любите меня?»«Люблю ль я вас? О, что сказать, не знаю, –Осел ответил, – я вас обожаю.Как к францисканцу вас я ревновал!С каким восторгом я подставил спинуНаезднику, который вас спасал,Рубя с размаху бритую скотину!Но мне ужасней всякого врагаУблюдок этот, этот Дюнуа!От ревности горя, не без причиныЕго я перенес за Апеннины.Что ж! Он вернулся; вам открылся он;Красивей он – но не сильней влюблен.Иоанна! Украшение вселенной,О Дева девственности несравненной,Ужели Дюнуа – избранник твой?Нет, должен я быть избранным тобой.Ах, если знать, чем сладостна ослица,Мне помешала вышняя десница,Раз, нежное неведенье храня,Остался до сих пор невинным я,Раз вынес я из-за тебя немало,Раз, этой страсти ощущая жало,Забыл я в небо улететь опять,И раз меня так часто ты седлала,Позволь же и тебя мне оседлать».Признанье это услыхав, ИоаннаБыла, конечно, гневом обуяна;Однако все-таки была она,Коль правду говорить, и польщена,И нежно улыбалась, еле веря,Что красота ее прельстила зверя.Как в полусне, к ослу ее рукаПростерлась вдруг, отдернулась слегка;Она краснеет; но, собрав все силыИ успокоясь, говорит: «Мой милый,Вы тщетною надеждой пленены;Мы позабыли честь родной страны;Мы с вами слишком непохожей масти;Я не могу ответить вашей страсти.Я буду защищаться. Это грех!»Осел в ответ: «Любовь равняет всех.Ведь Леды с лебедем роман известныйЕе не сделал женщиной бесчестной.Ведь дочь Миноса, в лучшем цвете лет,Из-за быка отказывала многим,Предпочитая спать с четвероногим.Ведь был орлом похищен Ганимед,И полюбила нежная ФилираМорского бога, ставшего конем».Он говорил; а бес, сидевший в нем,Исконный автор баснословий мира,Нашептывал примеры без числаИ мудрости преисполнял осла.Иоанна слушала; о, сила слова!От уха к сердцу множество дорог.Пред блеском красноречия такогоОна молчит, она мечтать готова.Любить осла, ему отдать цветок!Ужели это ей назначил рок,Когда она дарила раз за разомПогонщиков и рыцарей отказом,Когда, по вышней милости, ШандосПред нею поражение понес?Но ведь ее осел – любовник горний;Он рыцаря блестящей и проворней;Какая нежность, что за ум и вкус;Ведь на него садился Иисус;Он в небесах вкушал от райских брашен;Как серафим, он крыльями украшен;На зверя он и не похож ничуть;Скорее в нем божественная суть.Всех этих мыслей грозовая силаИоанне кровь и голову кружила.Так иногда, среди морских широт,Властитель ветра и властитель водСпешат, один – от пламенного юга,Другой – оттуда, где снега и вьюга,И настигают судно где-нибудь,Что к Суматре иль Яве держит путь;Корабль то к небесам как будто вскинут,То с высоты на скалы опрокинут,То словно исчезает в бездне водИ медленно из ада восстает.Так наша Дева бурей обуяна.Осел настойчив, и, смутясь, ИоаннаНе удержала в трепетных рукахКормила, именуемого «разум».Неведомый огонь блеснул в глазах,Все чувства в ней заволновались разом;Исчезла бледность тусклая, и вновьЕе ланиты оживила кровь.Влюбленного витии жест ужасныйВставал скалой особенно опасной.Иоанна над собой теряет власть;Во влажных взорах загорелась страсть;Она склонилась головой к постели;Смущенный взгляд мерцает еле-еле;Но снизу все-таки глядит она;Могучая краса обнажена;Она подняла спину в томной лениИ подогнула под себя колени.Так Тибувиль и герцог де Виллар,Как Цезарь, грешную любовь изведав,Когда их сожигает томный жар,Склоняя голову ждут Никомедов.…………………………Лукавый мальчик, чья стрела желаннаИ людям, и бессмертным, и ослам,На крылышках паря по небесам,Смотрел с улыбкой нежной, как ИоаннаС любовником своим себя вела,С ним загораясь страстию одною,Миг торопила, чтобы стать женою,И прижималась, ласково мила,Мясистым крупом к животу осла.…………………………Как вдруг раздался голос близ нее:«Иоанна, меч берите и копье;Вставайте: Дюнуа уже под стягом;Сегодня бой; уже походным шагомЗа королем выходит наша рать;Скорее одевайтесь; время ль спать?»То юная взывала Доротея;К Иоанне чувства нежные лелея,От слишком затянувшегося снаЕе будить явилася она.Так говоря забывшейся подруге,Распахивает двери второпях…О, боги! Что за зрелище! В испугеОна три раза крестится, шепча.Едва ли так смутилась Афродита,Когда Вулкан, накинув невод свой,Всем небожителям явил открытоЕе под Марсом, пленной и нагой.Иоанна, увидав, что ДоротеяВсему свидетельница, замерла,Потом себя в порядок привелаИ так заговорила, не робея:«Здесь тайна есть великая, мой свет;За короля я принесла обет;И если видимость немного странна,Мне очень жаль, но вы должны молчать.И я умею дружбу уважать:Придет пора, и промолчит Иоанна.А главное – ни слова Дюнуа;Узнает он, и Франция пропала».Иоанна, эти говоря слова,С постели встав, вооружаться стала,Но Доротея, с полной прямотой,Ей отвечала в крайнем изумленьи:«Сказать по правде, в этом приключеньиНе разбирается рассудок мой.Я тайну сохраню, я обещаю;Мучения любви сама я знаюЯ горькою научена судьбойПрощать ошибки сердца молодого.Я всяческие вкусы чтить готова,Но признаюсь, не в силах я понять:Как, если нежно радостно обнять,Красавца Дюнуа, отдаться властиКакой-то низменной ослиной страсти;Как можно согласиться делать срам,Приличествующий одним скотам;И как не быть заране пораженной,Испуганной, разбитой, изумленной……………………………И как возможно, без сопротивленья,Сознательно, не чуя отвращенья,Не различая ни добра, ни зла,Позорнейшее утолять влеченье,Предпочитая Дюнуа осла,И видеть в этом даже наслажденье?А между тем вы наслаждались, да;Ваш взор пылал без всякого стыда.Или во мне естественности мало,Но только знаю: мне бы не был милВаш кавалер». Иоанна отвечалаСо вздохом: «Ах! Когда б он вас любил!»