Орлиная степь
Шрифт:
— Туда подвези, — ответил Леонид, собираясь встать.
— Погоди, — остановила его Хмельр;о и вдруг спросила: — Кому же, интересно, ты этот букетик нес? Не Краснюку же?
— Хочешь знать? А зачем? — спросил Леонид.
— Хочу знать твои вкусы.
— Ты и так их знаешь.
— Но они, кажется, очень изменчивы? Не успела одна скрыться — несешь букет другой.
— Ну что ж, захватила с поличным, так деваться мне больше некуда! — тоном жулика, припертого к стене, проговорил Леонид. — Теперь ты знаешь меня как облупленного. Что ж поделаешь? Такой низкий я человек.
Хмелько искоса посмотрела на Леонида.
— И я не составляла исключение?
— И ты.
— И сейчас не составляю?
— Да.
На щеке Хмелько внезапно ожила ямочка.
— Ты думаешь, я обижусь? На это рассчитываешь? — спросила Хмелько. — Наивные расчеты. Ведь я знаю, ты лжешь на себя.
— Не лгу, — заупрямился Леонид.
— А ты докажи это! — воскликнула Хмелько с вызовом и, сорвав с головы берет, опершись обеими ладонями о землю, слегка откинулась назад; нет, она не шутила — и тени улыбки не было на ее открытом лице.
— Что ты говоришь? Что говоришь? — закричал Леонид сердито и как-то застенчиво, не зная, куда деться с глаз Хмелько и ложась грудью на землю. — Замолчи… — не то попросил, не то погрозил он, смотря в землю.
— А я ничего не боюсь… и на все согласна… — Голос у Хмелько был странный, в нем слышалось скорее отчаяние, чем решимость.
— Даже зная, что я не люблю тебя? — негромко, мрачно спросил Леонид.
— А вот и полюбишь.
— Но если и тогда не полюблю?
— Не верю.
Лицо у Леонида пылало. Он не мог оторвать взгляда от земли — впервые так близко, в упор рассматривал пахучие крошечные цветочки богородичной травки, скрывающейся под дернинами типчака.
— Ведь я тебе нравлюсь, — снова услышал он голос Хмелько.
— Этого мало.
— Все начинается с малого, даже Волга… — отвечала Хмелько, смотря в небо; она сидела в такой неудобной, неустойчивой позе, что, казалось, коснись ее рукой — и она могла опрокинуться навзничь; золотистые волосы ее почти касались сухой травы. — Как ты не полюбишь меня, если я… иду на все?
— Замолчи!
— Но ведь она уехала…
— Вернется, — сказал Леонид.
— Нет, не жди! — горячо возразила Хмелько и, изменив позу, обернувшись к Леониду, сдвинула брови и прищурила глаза. — Она уехала не потому, что заподозрила тебя в измене. Это только повод. А причина совсем другая. Она поняла, что ей никогда не привыкнуть к степи.
— Это неправда! Она сама говорила…
— Все мы любим говорить красивые слова! — перебила Хмелько. — Но ведь ты не мальчик, ты уже многое повидал в жизни. Так неужели ты всерьез поверил, что такая слабенькая, изнеженная девочка будет жить с тобой в этой глухой степи? Да ни за что! Ни за что! Пройдет дурман первой любви, и ей станет здесь плохо, очень плохо… Но ведь ты, как я тебя понимаю, не собираешься уезжать отсюда? Что же тебе делать? Бросить любимое дело, променять его на любовь к девочке, у которой совсем другой путь в жизни?
— Замолчи, она вернется! — крикнул Леонид. — Я написал письмо матери. Мать сходит к ней в Москве и уговорит вернуться,
Опять откинувшись назад, Хмелько смотрела на небо, но уже сквозь слезы.
— Глупый ты… — промолвила она с нежностью и горечью. — Ну чего тебе надо?
Леонид поднялся с земли и некоторое время исподлобья, стиснув скулы, смотрел на Хмельно.
— Ты обещала подвезти. Подвезешь?
— Не могу, — ответила Хмельно. — Не ручаюсь. Как бы не разбиться нам… вместе с тобой…
— Тогда прощай…
— Прощай!
Леониду вдруг стало грустно и больно прощаться с Хмельно. Впервые он почувствовал, что он уже не держит на нее никакого зла. Ему захотелось как-то утешить ее, как-то обласкать, чтобы облегчить эти минуты расставания навсегда. Он шагнул к плачущей Хмельно и положил ей на колени букетик ветреницы.
— Возьми. Это тебе…
И пошел, боясь-оглянуться назад.
Через день Леонид Багрянов возвратился в Заячий колок на тракторе «С-80», который вытащили наконец из Черной проточины. Едва открыв дверцу кабины, он озабоченно крикнул встречавшему его Корнею Черных:
— Ну, как у вас тут, Степаныч? Сеете?
— Сеем вовсю! — отвечал Черных, подходя к трактору. — Дело идет хорошо.
Леонид соскочил на землю.
— Давай я буду сеять, — заговорил он, подавая руку Черных. — Сам знаешь, этот трактор выгоден на севе. От зари и до зари — и дам стога.
После обеда могучий трактор Багрянова с пятью сеялками стоял уже у массива поднятой целины. Три сеяльщика, лебяженские колхозники, быстро и ловко заправляли сеялки, ссыпая в их ящики, кули с отборным зерном. Когда заправка уже заканчивалась, Леонид вытащил из кабины трактора небольшой, но увесистый мешочек и, проходя вдоль сеялок, стал отсыпать из него в каждый ящик по небольшой горстке отцовских семян, а затем перемешивать их с алтайской пшеницей.
Увидев молодого москвича за таким странным делом, лебяженцы, собравшись у крайней сеялки, с удивлением заговорили между собой:
— Колдует он, что ли?
— Подсыпает что-то…
Дождавшись Багрянова, один из лебяженцев, крупный дядя с выгоревшими на солнце усами, в приплюснутом старинном картузе, сгорая от любопытства, спросил:
— Ты чего же это, мил человек, подсыпаешь? Можно узнать? Нас тут интерес берет…
— Своих семян подмешиваю, — ответил Леонид.
— Особого сорта, что ли?
— Особого… На людской крови выращены.
И Багрянов начал сев.
Для людей, где-то ведающих степью, это была очередная «весеннеполевая работа», которую нужно закончить в «сжатые сроки»; для молодых новоселов, поселившихся в степи, это было их но-еым делом, которому суждено надолго остаться в памяти; для Леонида Багрянова это было чем-то вроде священнодействия, таинством, которому он отдался весь, всем своим существом, как отдаются глубоко верующие люди молитве. От темна и до темна он своим трактором-богатырем таскал по мягкой пахоте, уже пообсохшей и начинающей пылить, пять сеялок, сразу засевающих полосу в восемнадцать метров шириной.