Орлиная степь
Шрифт:
— У тебя есть секрет, да? — спросил ее Леонид.
— Да, — ответила она, вспоминая о своем письме к матери.
— Это будет твой последний секрет?
— Да.
Леонид догадался, что она наконец-то написала родителям заветное письмо.
…Леонид не собирался быть жестоким с Хмельно. Еще утром, счастливый своей любовью к Светлане, он мог говорить с Галиной вполне спокойно. Но схватка с Краснюком ожесточила его, он не успел еще остынуть и только поэтому, дождавшись Хмелько, не здороваясь, заговорил раздраженным тоном:
— Вы здесь? Идите составляйте акт…
— Какой акт? — опешила Хмелько.
— О мелкой пахоте… Вы
Хмелько в глаза и оторопел от неожиданности: никогда не думал он, как много тревоги может быть в ее глазах, всегда сияющих бесконечной морской синью. «За меня тревожится», — опалило его огнем. И тут Леонид с нестерпимой болью и со стыдом понял, что все последние дни, ненавидя Хмелько, он вместе с тем тяжко и глухо тосковал о ней. Он стал противен сам себе. Он готов был убить Хмелько за то, что она любит его и тревожится о нем, а себя — за то, что обрадовался ей и ее тревоге.
— Вы все знаете? — спросил он угрюмо.
— Да, — ответила она, легонько кивнув головой.
Он тут же смерил ее уничтожающим взглядом.
— Но вам-то какое до этого дело? Вам-то какая забота? — заговорил он, теряя всякую власть над собой от сознания своей слабости перед Хмелько. — Мне не нужна ваша забота. Не нужна. Все! Уходите прочь!
…Через какие-то секунды фигура Хмелько уже мелькала в глубине светлого степного дворца…
Как все вспыльчивые, но добрые в душе, совестливые люди, Леонид Багрянов тут же, не успела еще Хмелько скрыться в Заячьем колке, со стыдом признался себе, что обошелся с нею, добиваясь своей цели, непростительно грубо, и ему захотелось немедленно извиниться перед ней. Он быстро зашагал на стан, надеясь найти ее там, но оттуда вскоре донеслись выхлопы, похожие на выстрелы, и затем глуховатый рокоток удаляющегося мотоцикла.
— Она прибежала сюда как чумовая, истинное слово! — с удивлением и тревогой рассказал ему Петрован. — Вроде ничего не видит перед собой. Ей-богу, разбиться может! Как ветром ее отсюда сорвало!
— Не сказала, куда поехала?
— В Лебяжье, куда же больше? — ответил Петрован и, по-зверушечьи зыркнув по сторонам глазками, поинтересовался: — Небось под горячую руку попала, да?
— Ты помолчи об этом, — попросил Леонид.
— Угораздило же ее!
Разговор с Петрованом еще более расстроил Леонида. «Налетел, давай кричать, давай обижать! А за что? — всячески казнил он себя. — Да и как я мог гнать ее, когда сам же… тосковал о ней?»
Обычно мысль Леонида, человека деятельной, стремительной жизни, работала легко и быстро, о чем бы ни приходилось ему думать. Теперь же мысли точно пробирались сквозь таежную крепь: с большим трудом и болью — и часто плутали, не находя просвета. О работе и говорить нечего: она валилась из рук. Некоторое время он срубал лопатой дернины типчака, расчищая на открытом месте площадку для солнечного обогрева семян. Потом перешел к сеялкам: задумал лично проверить их готовность к работе. Но и здесь задержался недолго. Вновь схватив лопату, он стал намечать места для полевой мастерской и кузницы. И вновь через несколько минут яростно всадил лопату в землю. Нигде не было покоя и отрады его душе! Еще совсем недавно, четыре дня назад, жизнь была ясной, голубой, как небо над степью, но с той минуты, как он увидел Хмелько близ орлиного гнезда, в жизни точно появилось облачко, и — не успел он опомниться — вокруг уже стояла тьма. Жутко и
Его отыскала Феня Солнышко.
— Чего ж ты загоревал-то так? — спросила она участливо, убежденная в том, что горюет бригадир по случаю схватки с Краснюком. — Плюнь и разотри! Что он тебе сделает? Ничего! Пусть своего шофера трясет за грудки. А твое дело — сторона.
— В Лебяжье ехать надо, — сказал Леонид.
— Вот и поезжай! — живо поддержала Феня Солнышко. — Без особого шума, мягко, а все же бери председателя прямо за горло! И не выпускай, пока не даст мяса! Это что же на самом деле получается? Бригада пашет целину для колхоза, а колхозу никакой заботушки! Работаем четвертый день, а из Лебяжьего никто глаз не кажет. Как пашем, как живем — им горя мало. А патриоты, нечего сказать, дожились здесь до того, что сусликов жрать начали. Тьфу, срамота!
…Часа за два до захода солнца Леонид запряг Соколика в ходок и отправился в Лебяжье. «Извинюсь — и всему могила! — мрачновато, с ожесточением подумал он и рванул себя за грудки. — Вот так ее из сердца! Прочь!»
Соколик бежал легкой рысцой. В южной стороне, куда он бежал, за большой степной далью виднелся черный мысок соснового бора. У этого мыска, скрытое от взгляда в озерной низине, лежало Лебяжье. Там Леонид встретит Хмелько, спокойно скажет ей несколько слов, и со всем, что волнует его теперь, будет покончено, и вся его жизнь вновь пойдет, как шла прежде…
Галина Хмелько не сразу поехала в Лебяжье. Она побывала в бригаде Громова, потом в двух старых бригадах, занятых боронованием огромного массива зяби, и, когда солнце стояло уже совсем низко, вновь выскочила на дорогу, ведущую в село. Но ни быстрая езда, ни шумные деловые встречи не могли успокоить Хмелько: никто и никогда не наносил ее самолюбию такой раны! Никто и никогда! От этого можно было сойти с ума.
В ближайшей низинке, заросшей тарначами, Хмелько свернула с дороги в сторону, бросила у кустов шиповника мотоцикл и, не в силах вынести оскорбления, повалилась грудью на землю…
Но не прошло и десяти минут — послышался шелест сухой травы. Хмелько встрепенулась, вскочила на колени и слегка откачнулась назад: перед ней, освещенный вечерним солнцем, стоял, пьяно ухмыляясь, Степан Деряба в распахнутом ватнике, с вещевым мешком за плечами и ружьем-двустволкой. До этого Галине Хмелько приходилось видеть Дерябу раза два, не больше, но она уже немало наслышалась о нем всяких рассказов и потому решила быть начеку. Подойдя к мотоциклу, она взялась за руль, показывая Дерябе, что задерживаться с ним долго не намерена, и с укором спросила:
— Что ж вы… выпили, а идете в степь?
— А чего тут особого? Что она, степь, Дворец культуры, что ли? — ответил Деряба. — Подумаешь, пьяному сюда нельзя!
Опустив на землю почти пустой вещевой мешок и ружье, Деряба сел рядом и широко раскинул длинные ноги в огромных сапожищах, словно стараясь убедить Хмелько, что он настроен весьма мирно. С его опухшего и обгоревшего на солнце лица не сходила косоротая ухмылка; на этом лице не сразу можно было увидеть маленькие, оловянные, закровеневшие глазки. В рыжих, измятых волосах Дерябы виднелась травяная труха — видно, парень уже отдыхал где-то в пути.