Орлий клёкот. Книга вторая

Ананьев Геннадий Андреевич

На цыпочках, стараясь совершенно не шуметь, Анна Павлантьевна и молодые покинули холл. Разошлись по своим комнатам успокоенные.

Утром в столовой собралась вся семья. С такой же, казалось, как и вчера тоской. Но что-то ожившее чувствовалось в каждом шаге, каждом жесте Семеона Иннокентьевича. Он даже поглядел на каждого в отдельности, впервые после похорон, и взгляды его не были безразличными, ничего не видящими. За стол, однако, сел молча, и, возможно, завтрак так и прошел бы в гнетущем безмолвии, но Владлен решился все же пересказать деду просьбу Рашида Кокаскерова.

— Жизнь не остановишь, — вздохнув тяжко, проговорил Семеон Иннокентьевич и вновь замолчал, оставив внука в недоумении.

И только когда допили они кофе, когда пора было уже подниматься из-за стола, Богусловский-старший сказал решительно:

— Собирайся. Поедем через четверть часа в Управление. Мне понравился киргиз…

— Он, деда, казах, а не киргиз.

— Не в мои годы переучиваться, — с явной обидой ответил старик внуку, но тут же примирительно добавил: — Из Большой, стало быть, орды. Теперь казахами, выходит, их кличут. Ну и хорошо.

Машину за ними прислали и впрямь через четверть часа, в Управлении встретил их дежурный офицер и повел сразу же в кабинет Костюкова. И к удивлению внука и деда Богусловских, там уже находился Кокаскеров, хотя Семеон Иннокентьевич, когда говорил с Костюковым по телефону, не пояснял цели визита.

— Эка, батенька! — с добродушной ворчливостью упрекнул Костюкова старый генерал. — Все наперед предвидишь…

— Ничегошеньки я не предвидел. Раз с внуком, подумал, стало быть, о дальнейшей его службе разговор, а она вот с ним, — кивнул на Кокаскерова, — пойдет. Так решено.

— А у него на фронте душа. Пришел я ходатаем за него. О внуке не пекусь. С ним ясно все — с заставы начинать. Чтоб пограничником стать, чтоб достойно фамилию нашу нес. Попотеть в молодости нелишне. А Рашида Куловича, размышляю, не следует наперекор его душевному порыву слать на границу. Уважить можно…

— Товарищ Кокаскеров! — дождавшись, когда закончит говорить Семеон Иннокентьевич, повернулся к Рашиду Костюков. — Что вы обещали Михаилу Семеновичу? Служить по-пограничному? Вот видите. А ведете себя как купец на азиатском базаре. — И к Семеону Иннокентьевичу: — При всем к вам уважении, не могу отменить решения. Оно таково: капитан Кокаскеров — начальник заставы, старший лейтенант Богусловский — его заместитель. На Алае. Рядом с той крепостью, где служил ваш сын. Обстановка там невероятно сложная.

Костюков подошел к рельефной карте, расцвеченной синими и красными условными значками, и принялся рассказывать гостям, какие силы противостоят пограничникам Памира, и особенно Алая, где и какие случились там провокации за последнее время, какие из контрабандистских троп, забытых прежде, вновь оживились и идет по ним не только контрабанда, но и под крылышком контрабандистов агентура.

— Что я рекомендую? — подытоживая разговор, посоветовал Костюков. — Изучите, пока вам медлительностью канцелярской отпущено время, историю края, но самое главное — историю взаимоотношений с Китаем. Многое из прошлого возвращается. Очень многое. Запомните: ходить тихо, распознавать следы, лежать в секрете, организовывать, наконец, поиск нарушителей для пограничников очень важно, но важней всего быть подкованным пограничником, знать не только суть договоров и конвенций, но, если хотите, и историю их подписания, все конфликты и притязания соседа, знать во всех деталях историю дипломатии. Да-да. Именно дипломатии. — Костюков посмотрел на часы, давая понять, что время зовет его к новым делам, пожал руки молодым офицерам, а Семеона Иннокентьевича попросил: — Хотел бы пару слов без молодежи. Не возражаете?

— Какой может быть вопрос!

— Вот и ладно. — А когда Владлен Богусловский и Рашид Кокаскеров вышли из кабинета, пояснил: — При них нельзя. Для Кокаскерова — это тайна за семью печатями, внуку вашему тоже лучше оставаться в неведении. Кокаскеров подозревается, наряду

с другими, в отравлении вашего сына. Я в это не верю, но нарушить приказ и отправить его на фронт не могу. Но, признаюсь, мне это даже на руку: прекрасный для Владлена Михайловича будет на первых порах учитель. Мне не рекомендовано и на границу его посылать до выяснения, но, простите, тут я волен решать. Я беру ответственность на себя. Вот так, Семеон Иннокентьевич. Мы с вами просто обязаны молодым помочь встать на ноги. На крепкие пограничные ноги. Долг в этом наш с вами. Долг перед памятью Михаила.

— Жизнь и впрямь не остановишь, — вздохнув, согласился Богусловский-старший. — Пожалуй, горюй горе, а она мимо пронесется, и станет Владлен хватать ее за запятки. Негоже такое.

Ожидавшим его молодым офицерам Семеон Иннокентьевич доложил:

— Ехать вам вместе. Не упрямьтесь, Рашид. И потом… Нельзя подчинять жизнь только своим желаниям. Иногда нужно вполне отдавать себе отчет, что обстоятельства складываются не в соответствии с желанием. Домой сейчас. И вы, Рашид, к нам.

Не пригласил, а принудил.

Дорогой старик помалкивал и только в гостиной, когда собрались в ней все, повторил почти то же, что говорил в кабинете Костюкова. Изменив только последние слова:

— Отстанешь от жизни — хватайся тогда не хватайся за запятки, не догонишь. — И распорядился: — Заниматься станете у нас. Программу я подготовлю к завтрашнему утру. Нужные книги, если не окажутся у нас, закажем через библиотеку. Заниматься не менее двенадцати часов.

Война — трудное и опасное дело, но она приучает воюющих к беспечности. Остался жив — отлично. Каши тебе принесут, еще и сто граммов нальют. Привыкает человек к такому настолько, что уже и не мыслит себя в иной обстановке. Владлен и Рашид тоже привыкли либо быть один на один со смертью, либо бить баклуши, когда не свистят пули. И вдруг сразу — по двенадцать часов не отрываться от книг. Почти сверх человеческих сил такое, тем более что Владлен многое из того, что рекомендовал дедушка для изучения, уже читал. В библиотеке отца. Но он пересиливал себя, с одной стороны, из уважения к деду, с другой, чтобы не ставить в неловкое положение своего молодого товарища, с кем ему определено быть рядом не один, похоже, год.

Рашид тоже прилежничал. По восточному своему разумению: слово аксакала — родник мудрости.

Только аппетит, как говорится, приходит во время еды. Молодые люди увлеклись, Владлен, освежая свои знания, а Рашид, впитывая новые с жадностью пересохшей земли, на которую пустил мираб воду. И вот уже начались первые споры.

Собственно, спорами их можно назвать с натяжкой, ибо Рашид не упрямничал, как это делал у переправы в Сталинграде командир пограничного полка майор Заваров. Утверждения Владлена, что принимать историю нужно с уважением и такою, какой она была, пугали и Кокаскерова, но он, чувствуя большие знания у нового своего друга, сдавал свои позиции сравнительно легко. Хорошим к тому же помощником Владлену был Богусловский-старший. Нет, они не сговаривались. Просто, видимо, яблоко от яблони далеко не катится.

— Не согласен! — воскликнул Рашид, закончив читать сочинения архимандрита Софония и принявшись за сочинение архимандрита Палладия (оба из Российской духовной миссии в Пекине). — Ни слова о народе. О трудовых классах, кто творит историю. Ну, они ладно — духовенство, дурман для людей, но академик и профессор Васильев тоже без ума?! Ни одной верной оценки. Думать и думать нужно, где правда, где обман…

— Зачем? — спросил Владлен. — Не лучше ли просто познавать? Это очень полезно. И потом, понимать нужно, что ученые и политики прошлого ни Маркса, ни Ленина, ни Сталина не читали. У них был свой взгляд на общественные процессы.