Орлий клёкот. Книга вторая
Шрифт:
И следующий день — весь на нервах. Вечером — ресторанная отдушина. Правда, больше не позволил он себе так распоясываться, как накануне. Сбил грусть-тоску одной да другой рюмочкой, и — довольно. Потанцевали даже они с Акулиной. Отмякли в музыке и танце мысли Мэлова, и, что днем казалось ему серьезным и сложным, теперь виделось зряшним беспокойством.
Прошел, однако же, вечер, прошла ночь, и трудная дума вновь отяжелила голову. Свернуться бы, как в детстве, калачиком и не высовывать носа из-под одеяла, не смотреть на свет белый, несправедливый и злобный.
Ко
Своевременно, как оказалось, он закончил утренний туалет и только собрался было пройти в буфет, надев уже туфли, как в дверь постучали.
Гости были донельзя официальны. Прошли в холл, но не присели. Чуть ли не по стойке «смирно» передали то, что им велено передать.
— Трофим Юрьевич лично собирается побеседовать. На даче. Вам, кажется, приходилось там бывать. Выезд завтра. В десять утра. Вещи заберите все. Расчет — не ваша забота.
Никаких эмоций на лицах. Постные они, вялые и непроницаемые. Поклоны головные: «Честь имеем», — как по команде, вымуштрованный четкий поворот и шаг размеренный к выходу.
После такого визита первое, о чем должен был подумать Мэлов, — плохи его дела. А он возликовал душой. Не отмахнулись! Будет работа! Сам Трофим Юрьевич!
Вспомнить бы ему тот первый разговор, пренебрежительный, высокомерный, как с провинившимся слугой, да представить себе в полной мере предстоящий, так нет, совсем иное в голове, совсем иные оценки и прошлой встречи, и предстоящей.
Да, не зря, видно, говорят: знал бы где упасть — соломки бы постелил. А Мэлов даже и мысли не держал о соломке — направился, проводив гостей, энергично в буфет и не чаю попросил, а коньяку. Радость распирала его, он хотел сейчас же, сразу, рассказать Акулине о приглашении и очень жалел, что ее не было рядом. В тихий номер он вернуться просто не мог — ему хотелось солнца, хотелось движения, ощущения полноты жизни, и он вышел на улицу.
Мэлов наслаждался толчеей, суматошной спешкой прохожих, но сам вышагивал неторопливо, благосклонно принимая толчки в бока и благодушно кивая, если толкнувший в устремленности своей успевал извиниться, — Мэлов даже втиснулся в переполненный трамвай и ехал долго, зажатый распаренными телами, слушал, как взрывались из ничего перепалки, до удивления злые и оскорбительные. Но не возмущала его несдержанность людская, ему все равно было уютно и ловко в этой смятой, нервной толпе. Потом он оказался в кафе, пил пахучий коньяк, затем снова шел, неведомо зачем и куда. В гостиницу вернулся, когда уже день клонился к вечеру. Утолил жажду подвигаться, теперь ему хотелось поскорей плюхнуться в мягкое, просторное кресло и смежить в дреме глаза, а Акулине открыть не сразу, что их ждет завтра.
Вошел в вестибюль, а там — Акулина.
— Отчего здесь?
— Тебя жду. Ни дежурную не предупредил, ни записки не оставил. Всякое передумала. Извелась душой.
— Срочно вызвали, — совершенно непроизвольно соврал он и тут же добавил: — Завтра утром мы приглашены в гости. Поедем на подмосковную дачу. Бывал я уже там. Рай настоящий.
— Что же это за рай такой? Гляди, не заманили бы.
В номер когда вошли, тут же опять за свое:
— Я, Володечка, останусь здесь. Ты уж сам в тот рай поезжай.
Как ей объяснить, что выбора нет, что с вещами велено ехать и что никто их уже не станет держать здесь, в гостинице. Не станут, и все тут. Хитрит Мэлов, изворачивается:
— Со мной многие сегодня беседовали, из кабинета в кабинет водили. Место дадут, только не сразу. Вот и решили, чтобы на даче мы пожили. Лес, река…
— Невидаль какая — лес! Сибирских комаров кормил-кормил, теперь российских захотелось? От красоты такой, — обвела глазом холл, — не подневольно если, кто ж поедет?
Вот так. Все на свое место поставила. Но это даже хорошо. Поедет, стало быть, не будет больше упрямиться.
И в самом деле, Акулина, пополоскавшись вволю в ванне, принялась собираться в дорогу. Неспешно и аккуратно. Спать они легли, что называется, на чемоданах. Хоть по тревоге поднимай.
Утром машина немного запоздала, и они сидели в холле бездельно и молча, терпеливо ожидая стука в дверь. А когда он наконец раздался, вскочили оба и, почувствовав неловкость от своей торопливости, улыбнулись друг другу понимающе. Мэлов приободрился и, вновь накинув маску безмятежной уверенности, открыл гостям дверь:
— Прошу.
Как и на вокзале, чемоданы к машине им помогли вынести, в машину, однако же, никто не сел, оставили их наедине с водителем, и это немного смутило Мэлова. Прежде, когда его в первый приезд везли на дачу, с ним ехал коллега, который не давал скучать, рассказывая новости столичного юридического мира. Теперь, выходит, его упорно оберегают от контакта с коллегами. Отчего? Опасаются, чтобы не выдал им какой информации? Какой? Кто ответит? Во всяком случае, не шофер. С ним много не наговоришь. Молчун. От природы ли?
А дорога вроде бы та, но вроде бы и не та. Лес так же густ, березы так же белыми штрихами веселят темную хмурость сосновой тесности, но чего-то не хватает глазу, чтобы признать прежнюю дорогу на дачу. Вот и подбирается ледяшкой лютой к сердцу тоска. Ну а чтобы совсем не скиснуть, сравнивает, втягивая в разговор и Акулину, подмосковный лес с тайгой сибирской. Только односложны ответы жены, неохотны. В ее душу тоже, видать, холод вцепился.
Выскочили из леса неожиданно, впереди — просторный заливной луг и речка, уходящая далеко-далеко, куда глаз хватает, параллелями кустов. Посветлели лицами и супруги Мэловы, будто вдохнули грудью спокойную синь неба да ласковый цвет буйного разнотравья, по которому еще не прошла с безжалостным стрекотом сенокосилка.