Орлята
Шрифт:
— Какой у нас сад — все деревья посохли, — вздыхает Коля, — да и картошка тоже плохая.
— Как горох картошка, — ворчит полицай. — Ладно, иди...
Коля и на самом деле идет к базару. Там он постоит с ведром минут десять, затем идет дальше. Но если теперь кто-нибудь задерживает его, он отвечает, что купил картошку.
Вот и разрушенный каменный дом. Здесь до войны был дом отдыха. Теперь это груда развалин.
Коля скрывается в этих развалинах, ощупью пробирается темными подвалами. Но вот он у цели. Коля останавливается и негромко свистит по-щеглиному:
—
Одна из досок, устилающих пол, отодвигается. Тусклый свет коптилки выхватывает из мрака узкую желтую щель.
— Пришел... пришел, — слышит Коля радостный шепот. — Ты просто герой, парень. Уж мы так за тебя боимся, друг...
Коля спрыгивает в подполье. Там самодельные нары и на них пятеро тяжелораненых красноармейцев. Белеют повязки.
Коля выкладывает картошку, ломти хлеба, кусочки мяса и сала — все, что только удалось принести из дома.
Один из красноармейцев, худой как скелет, в изодранной гимнастерке и синих галифе, с лихорадочно блестящими глазами — он здесь за старшего, — с усилием приподнимается и обнимает Колю.
— Мы еще покажем, — говорит он свистящим шепотом. — Мы за все отплатим...
Коле вспоминается, что такие же слова говорил и Андрей перед расставанием.
— Вы лежите, дяденька, у вас же ноги перебитые, — упрашивает Коля.
Он уже знает, что этот человек лейтенант-артиллерист, но не называет его так.
А лейтенант сильно-сильно прижимает Колю к своей груди.
— Ты же нас от смерти спасаешь, — говорит он и вдруг добавляет тихо и нежно: — Сынок... Сынок ты мой...
И все остальные красноармейцы тянутся к Коле, стараются приласкать, погладить по голове. Коля вырывается из их рук, повторяя:
— Да что ж — маленький я, да?..
Затем он торопливо пересказывает все, что услышал па базаре, узнал от ребят, стараясь, конечно, пропускать новости печальные, и уходит.
Однако, прежде чем покинуть развалины санатория, он наполняет ведро щепками и старой бумагой, чтобы, если кто-нибудь спросит у него, что он делал в разрушенном доме, можно было ответить, что собирал топливо... Так ведь делают многие жители.
И вот наконец Коля дома. Входит в комнату, ставит в угол ведро, устало опускается на скамью и только тут улыбается — дело сделано. На сегодня — довольно. А завтра опять опасный путь по улицам города — мимо фашистских солдат, мимо полицаев и эсэсовцев. И это не раз и не два — это каждый день...
В начале октября 1941 года Коля Леонтьев был схвачен эсэсовцами неподалеку от развалин, где скрывались раненые бойцы, и зверски замучен, но не сказал ни слова о том, куда исчез его старший брат и кому сам он ежедневно носил продовольствие.
Так оборвалась эта жизнь.
И так осиротели все щеглы и щеглята.
Евг. Николин
ГВАРДИИ ЮНГА
Альке снится сон.
Будто дядя Коля, моторист с бронекатера, спрашивает его, Альку:
— А ну, скажи, юнга, почему моряки носят тельняшки?
Алька вчера впервые в жизни надел новенькую матросскую рубаху. Синие полосы на ней — ярко-ярко-синие, а белые — совсем
— Не знаю, дядя Коля, — отвечает Алька. Он хотя и спит, но хорошо помнит, что дядя Коля — никакой и не дядя, а гвардии старший матрос Потапов. Дядей Колей его зовут потому, что он старше всех на катере. Но «на службе» — Альке очень нравится это слово: «на службе» — к нему так обращаться нельзя. Надо по уставу: товарищ гвардии старший матрос. Это Алька уже усвоил.
Еще он помнит, что теперь служит на бронекатере-92 юнгой. Служит вместе с отцом, Петром Ефимовичем Ольховским. Это такое счастье, что Алька даже улыбается во сне. Правда, отца теперь тоже нельзя называть «папа». Он — гвардии инженер-лейтенант, но какое это имеет значение, если Алькина мечта наконец исполнилась, и он, юнга Олег Ольховский, вместе со взрослыми будет бить фашистов...
— Юнга, подъем, — слышит он совсем над ухом и не может понять, кому принадлежит этот голос.
Алька так и просыпается — с улыбкой. Перед рундучком стоит матрос Алексей Куликов. Это он показывал Альке весь корабль «от киля до клотика», а потом привел его в кубрик — так называется жилое помещение для матросов, — подвел к рундуку и сказал:
— Здесь спать будешь. Ясно?
— Ясно, — мотнул Алька головой.
— Комсомолец?
— Нет еще, — смутился Алька. — Пионер.
— А чего ты смущаешься? — устыдил его Куликов. — Пионер — всем ребятам пример. Так, что ли? Значит, придется тебе быть образцовым юнгой на нашем корабле. Ясно?
— Ясно, товарищ гвардии матрос, — ответил Алька, вытягивая руки по швам.
— Хорошо, юнга, хорошо, — заулыбался Куликов, оценив Алькину выправку; и Алька подумал, что с ним он подружится. Ведь Куликов почти такой же молодой. Ну, года на четыре старше. А с виду совсем как старшеклассник из 288-й школы в Ленинграде, где Алька учился до войны.
И вот теперь Алеша Куликов стоял перед Алькиным рундуком, а юнга вытаращил на него глаза и от удивления не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Вчерашний матрос Куликов в серой брезентовой робе, конечно, отличался от сегодняшнего — в синей форменке и черных брюках с тщательно отглаженным рубчиком. Но не это поразило Альку. На груди у Куликова на маленькой алой планочке висела золотая звездочка Героя, а рядом на большой, тоже алой планке — орден Ленина.
— Герой! — прошептал Алька еле слышно и с испугом подумал, что, должно быть, он еще спит, потому и мерещится всякое.
— Ну, что глаза вытаращил, будто иллюминаторы? — потерял терпение Куликов. — Вставай!
Алька совсем запутался, где сон, а где явь, зажмурился и робко спросил Куликова:
— А вы — во сне или не во сне? И это тоже? — показал он, открыв глаза, на Золотую Звезду и орден.
Куликов расхохотался, да так громко и весело, что стало ясно: не во сне, конечно.
— Ну и здоров же ты спать, юнга, — проговорил Куликов сквозь смех. — И на подъем тяжел. Стотонным краном от подушки не оторвешь. — Потом вдруг стал сразу серьезным и скомандовал: — На зарядку становись! Учти, это все уже наяву происходит, юнга.