Оружие для убийцы
Шрифт:
— Так и быть, подарю твоей Дуське бант, — улыбнулась Тамара.
— Адрес не забыла?
— Помню. К семи приду. Только ненадолго, извини.
Глава 10
В спальном вагоне Шевчуку и Тамаре досталось купе на двоих. Едва отошел поезд, переоделись, умылись и сели ужинать: дел перед отъездом было столько, что оба не успели поесть.
— Что у тебя с губами? — спросил Шевчук, разливая по стаканам коньяк. —
— Было дело… — Тамара вымученно улыбнулась и придержала его руку. — Мне чуть–чуть, я еще со вчерашнего не отошла. Отмечали день рождения Дуськи.
— Это еще кто такая?
— Кошечка. Беленькая, ангорка.
— Совсем оборзели. — Шевчук толстыми кружочками порезал лимон. — Это чья же? У вас вроде серая.
— Тихони. Я вчера в таком странном месте побывала, вспомнить тошно.
— Она к тебе приставала? — догадался Шевчук.
— Мягко сказано. Извини, но она меня чуть не изнасиловала. Ты у нее после новоселья бывал?
— Нет. Она нашего брата не жалует. А вообще–то мне ее и на работе — выше крыши. Кстати, я давно подозревал, что она лесбиянка.
— Что ж ты мне не сказал? Может, я не вляпалась бы в это дерьмо.
— А как сказать? Это ведь только предположения. Мало что покажется… Есть в ней что–то… не женское, мужицкое, неужели не замечала?
— Замечала, конечно, но мне и в голову не приходило…
— А мне приходило. Молодая, одинокая, а мужчин сторонится. Вывихнутые у человека мозги, что с этим поделаешь.
— Но я-то тут при чем? — Тамара выпила глоток коньяка, взяла лимон. — У меня мозги нормальные, для меня это — сумасшедший дом. Она девочек приучила: Нину, Валю, Наташу. Я раньше все удивлялась — чего это у нас не бухгалтерия, а какой–то проходной двор: то и дело новенькие. Оказывается, она непослушных выживала, кадры для себя подбирала. Удивительно, неужели никто не пожаловался Пашкевичу?
— Я слышал, племянница Аксючица жаловалась. Ну и что? Он Лиду и на десяток девочек не променяет. Она у нас неприкасаемая. Все его деньги в ее руках, шутка ли.
— А все–таки противно это, — вздохнула Тамара. — Она из них наркоманок сделает, всю жизнь поломает. И вообще… Зачем двоих, троих? Завела бы себе одну подружку, если уж иначе не может, и развлекалась.
— Наверное, в этом весь кайф, когда несколько. Вспомни книги Сильвии Бурдон.
— Книги–книжечки… Знаешь, кто мы на самом деле, Володя? Отравители.
— Не преувеличивай. Нормальный человек, прочитав книгу о лесбиянках или голубых, ни тем, ни другим не станет, как и не пойдет резать людей, прочитав самый кровавый триллер.
— Нормальный — возможно, но в мире полно ненормальных А дети, подростки с неустойчивой психикой и неуемным любопытством?. И вообще… Я ее по щекам отхлестала, еле вырвалась. Как нам теперь вместе работать, ума не приложу.
— Не думай об этом. Ты ей не подчиняешься, проглотит. Делай вид, что ничего не было, уверен, она поступит так же.
— Нормально. Утром уходит в свою школу, вечером возвращается.
— Хороший он мужик. Повезло тебе…
— Да уж — повезло…
Какая–то горчинка в ее голосе насторожила Шевчука.
— Не понял.
— Откуда тебе понять? Что люди знают друг о друге? В душу никого не пускают, даже друзей. — Тамара поболтала ложечкой в стакане с остывшим чаем. — Никакой Вадим не учитель, а ученый, биофизик, доктор биологических наук. Его монографию о влиянии радиации на экосистему Припяти переиздали в Америке и Германии, статьи печатали в крупнейших научных журналах мира. А сейчас он с детишками разводит аквариумных рыбок, дуется с приятелями в шахматы…
— Ничего себе! Что же он делает в школе? Экспериментирует?
— Какой к черту эксперимент! — Тамара отодвинула занавеску. За окном лежала ночь, иногда ее прошивали трассирующими очередями цепочки фонарей, высвечивая недалекие деревушки и пустынные полустанки. — Вадим с первых дней после аварии работал в Чернобыльской зоне. Это для людей Чернобыль — несчастье, а для таких шизиков, как он — материал для изучения. Ну и доизучался… Почти год пролежал в больнице, сначала в Минске, потом в Москве. Три сложнейшие операции… Выкарабкался. А двое парней, которые с ним работали, умерли.
— Повезло…
— Еще как! Даже врачи удивлялись, не ожидали. Но только в душе у него что–то сломалось. Уволился из института, хотя к нам домой несколько раз директор приезжал, уговаривал одуматься, и я просила. «Нет, больше эти проблемы меня не интересуют!» И точка. Он ведь упрямый, если что решил — никто не переубедит. С тех пор каждый год два месяца в больнице, остальное время на даче и в школе. Детишки в нем души не чают, и он их любит. А еще птички, рыбки, дача, грибы, шахматы… Балагурит, хохочет, а несчастнее человека, наверное, в целом мире нет. У него глаза — как у больной собаки. Ты когда–нибудь смотрел в глаза больной собаке?
— Не довелось.
— И не смотри, горькое это зрелище. У нас Лайма болела, я знаю.
— А что ж ты от него хочешь? — помолчав, произнес Шевчук. — Он в такую бездну заглянул, что нам и не снилась.
— Видимо, да. Но мне–то от этого не легче. Я его другим помню: целеустремленным, настойчивым, знающим себе цену. У него такое будущее было…
— Будущее… — усмехнулся Шевчук. — Все мы привыкли жить будущим. Сегодня плохо, ну и шут с ним, зато когда–нибудь будет хорошо. «Если долго мучиться, что–нибудь получится». А вдруг у него нет будущего — об этом ты подумала? Ты уверена, что Вадим тебе рассказывает все, о чем ему говорят и не говорят врачи? Может, для него каждый прожитый день — это и есть и настоящее, и будущее. И он наполняет его тем, что ему интересно. Поверь мне, это заслуживает уважения.