Оружие для убийцы
Шрифт:
Уязвило его даже не то, что Лариса спуталась с его телохранителем, похоже, изменяла она ему и раньше. Пашкевич догадывался о ее очередном увлечении по неожиданно острым вспышкам любви к себе; иногда ему казалось, что так она старается загладить свой грех. Не без греха был и он, и это да еще невозможность представить без нее собственную жизнь, заставляло терпеть. Обидело и оскорбило то, что она занялась этим дома, такого еще не случалось. Это был прямой вызов ему, и сути этого вызова он не понимал. А все непонятное вызывало в нем чувство тревоги.
Спустя
То, что возникло на экране телевизора, потрясло его. Он ожидал увидеть необузданную страсть, искаженные судорогой лица, блестящие от пота тела — что–то такое, чего он сам уже не мог дать Ларисе. Но ничего подобного не происходило. Просто мужчина и женщина ласкали друг друга. Долго, нежно и… целомудренно, что ли, он так и не смог подобрать иного слова. Сам Пашкевич бывал куда грубее с нею, его постоянно сжигал огонь нетерпения, и ему казалось, что Ларисе это нравится. Но, пожалуй, Виктор нравился ей куда больше. Пашкевич догадывался об этом по ее сияющим глазам, по нетерпеливому ожиданию, которое рвалось из них.
Он понимал, что смотреть эту кассету гадко, но ничего не мог с собой поделать. С жадным любопытством, словно ему было не сорок восемь, а раза в три меньше или вдвое больше, испытывая стеснение и боль в груди, он следил за тем, как его жена извивается в сильных, мускулистых руках любовника, как стремительно нарастает в ней возбуждение, слышал сдавленное дыхание, смешные и глупые слова, которые сам не раз нашептывал ей в такие мгновения, вскрики и стоны, которые сменял вопль облегчения, освобождения из томительного плена страсти, и глотал закипавшие в нем слезы от бессильной ярости и отчаяния.
Вжавшись в кресло, он снова и снова прокручивал уже знакомые до мельчайших подробностей кадры. Затем яростно запустил пультом в стену. Пластмассовая коробочка разлетелась вдребезги. Пашкевич почувствовал себя вывалявшимся в навозе. Все было грязным, липким, противным: руки, одежда, мысли. Он продолжал менять кассеты в видеомагнитофоне, но больше их не смотрел, складывал в сейф. Там они лежали, как мины, чтобы однажды взорваться и разнести все в клочья.
Глава 19
Короткий декабрьский день давно угас, хотя больше не мело. Пашкевич как включил утром свет, так и не выключал. Звонил телефон, в кабинет входили и выходили люди. Он отвечал на звонки, подписывал какие–то
Наконец выдалась свободная минута, и он подошел к окну. Раздвинул жалюзи. Да, дорога, похоже, скользкая. А впрочем, неважно. Тридцать минут — и ты в раю. Быстренько раздеться, достать из бадьи распаренный веник. Плеснуть на раскаленные камни из ковшика водички, настоянной на мяте, чтобы обдало, окутало нежным, как лепестки цветов, духом, чтобы все тело покрылось капельками пота. Растянуться на липовом полке, расслабиться, и пусть Женечка старается, отрабатывает деньги, которые он на нее тратит. Она это умеет.
Пашкевич представил Женю на полке в бане — налитые, дерзко торчащие груди с маленькими коричневыми сосками, которые он так любил ласкать, крутые бедра и длинные стройные ноги с красными ноготками, плоский упругий живот, — но привычного возбуждения не почувствовал. Тупая апатия навалилась на него, как медведь, и он понял, что выдохся. Надо бы полистать эти распечатки, но пусть остаются назавтра. Все равно толку от такого чтения не будет. Лучше что–нибудь перекусить. Совершенно не хочется есть, но нельзя же целый день — на чашке кофе утром и стакане молока в обед. Может, из–за этого такая слабость?
В стенной нише стоял большой холодильник, там было все, чтобы без суеты принять нужных людей. Пашкевич открыл, отрезал тоненький ломтик ветчины, пожевал и выплюнул — никакого вкуса. Как трава. А ветчина была свежая, сочная, в другое время умял бы кусок за милую душу. Заболел?
Наконец на лестнице послышался дробный стук каблучков — Женя. Посмотрел на часы, с досадой поморщился. Снова безвылазно просидел в кабинете больше десяти часов. Дурь собачья, и кому это надо? Так ведь и загнуться недолго.
Женя ворвалась в кабинет, как ветер. Раскрасневшаяся с мороза, с инеем на мохнатых ресницах и выбившейся из–под меховой шапочки прядке огненно–рыжих волос, была она чудо как хороша. Любуясь ею, Пашкевич даже о своем недомогании забыл. Женя бросилась ему на шею, чуть не сбив с ног, и закружила по комнате. От нее вкусно пахло снегом и духами «Черная магия», а радостное возбуждение казалось таким искренним, что у Пашкевича потеплело на душе.
— Хватит, достаточно, — добродушно проворчал он, отвечая на быстрые обжигающие поцелуи. — Ты сегодня красивая.
— Я всегда красивая, папуля, — засмеялась Женя, и на румяных щеках ее появились нежные ямочки. — За это ты меня и любишь.
— Ты опоздала на двадцать минут. Где тебя носило?
— Я же говорила — на консультации. Папочка, у меня потрясная новость. Сядь в кресло, а то упадешь, а мне не хочется, чтобы ты разбился. Особенно сейчас.
— Ну, ну… — он сел в свое кресло. — Выкладывай. Новые сапоги приглядела?
— Какие сапоги, о чем ты? Папуля, не пройдет и полгода, как у тебя появится сын. Мальчик. Уже в середине мая. Маленький Андрюшка Пашкевич. Ну как, здорово?