Шрифт:
1. В Арзамас, к «академику Харитонову»
В год окончания войны, осенью 45-го, я стал студентом Московского университета. Учился на физическом факультете, но не могу сказать, чтобы физика нравилась мне больше математики. На третьем курсе встал вопрос о выборе специализации. После некоторых колебаний я подал заявление на кафедру математической физики. А через несколько дней меня вызывают в партком и настоятельно рекомендуют заняться ядерной физикой. Я поначалу противился. Тогда мне заявляют открытым текстом:
— У вас очень хорошие биографические данные. Родители оба из крестьян, русские, отец партийный работник…
А я знай свое — физику с математикой мне
— Ты ведь комсомолец? — ставят вопрос ребром. — Значит, должен понимать. А что касается физики или математики — там всего в избытке, и химия в придачу…
Короче, уговорили. И как выяснилось в итоге, почти треть нашего курса сагитировали на ядерную физику. Руководство атомного ведомства, известное впоследствии как Минсредмаш, уже тогда разворачивало подготовку кадров под свои программы. Мои однокурсники, выпускники физфака МГУ, получали направления в научные учреждения Серпухова, Дубны, в Челябинск-40 , где производился первый плутоний для советской атомной бомбы, в Томск… Несколько человек из нашей группы оказались в НПО „Вымпел“, где занимались ракетами.
Мне довольно скоро было объявлено: „ В Москве ты не будешь работать, мы тебя направляем в очень интересное место “. А уезжать совсем не хотелось, к тому же я надумал жениться. Родители работали, поэтому особых финансовых затруднений не было, хотя жили, как и большинство после войны, довольно скромно.
После демобилизации из армии отец заведовал лекторской группой в Московском комитете партии. Шишка не шишка, но всё-таки по тем временам „шишковатый“. Насколько я знаю, он имел доступ к секретарям МК, одним из которых был тогда Пётр Демичев, впоследствии ставший секретарём ЦК КПСС, министром культуры СССР.
Вот я дома и рассказываю: дескать, высылают меня из Москвы. И даю понять, что мне неохота. Отец помолчал, потом говорит:
— Ладно, попробую разузнать. Если что, обратно тебя заберём…
А как разузнать? Учреждение закрытое, находится не в Москве. Это всё, что мне было сказано в университете. О характере своей будущей работы я не имел тогда ни малейшего представления. Отец обратился за советом к Демичеву. А у того в кабинете „вертушка“ — аппарат правительственной связи. Когда по „вертушке“ звонят, трубку снимает не секретарь в приёмной, а сам „хозяин“. Я подробностей не знаю, но, видимо, с помощью Демичева отец куда-то дозвонился. И оттуда в весьма обтекаемой форме, полунамёками ему подтвердили мои слова: „ Да, мы знаем, его очень рекомендовали на кафедре, и нам такие люди нужны. Это очень интересная работа, заправляет там академик Харитонов. Так что ты, Пётр Васильевич, не беспокойся, пусть сын поедет. Обещаем, что, если ему не понравится, через год или два — сколько молодому специалисту полагается? — мы его обратно доставим. Но думаем, что сам он не вернётся — настолько там будет интересная и увлекательная работа… “
Отец пришёл под впечатлением, рассказал все в подробностях и резюмировал:
— Поезжай, сынок. Что поделаешь, плохо нам одним с матерью оставаться, но поезжай.
И вот в первых числах февраля 1951 года мне сообщили, куда нужно явиться для отправки. Эта была довольно мрачная комната-контора на Цветном бульваре, напротив старого Московского цирка, где-то на задворках, в полуподвальном помещении. Место явки вслух именовали почему-то „овощной базой“. Я приходил сюда несколько дней кряду — и всякий раз была нелётная погода. Не знаю, ходили тогда к месту моего назначения поезда или нет, но всех отправляли самолётом. Утром приду, отмечусь — не летает. Я обрадованный — домой, мать тоже радуется… Потом мне это надоело. Пришёл в очередной раз, смотрю — и другие вроде меня с ноги на ногу переминаются. Я и спрашиваю дядьку, который оформление ведёт:
— Ну когда же ваш самолёт
Он вдруг побелел и выговорить ничего не может. Жестом показывает, чтобы все зашли в комнату. Плотно прикрыл дверь и зашипел в мою сторону — но так, чтобы все слышали:
— Я вас сто раз предупреждал: нельзя говорить, что вы куда-то едете, а тем более упоминать про самолёт! Вы раскрываете государственную тайну!
Отправили нашу группу только 14 февраля, в мой день рождения, и я его хорошо запомнил. Самолёт, как только он приземлился, окружили солдаты. Никого не выпускают — идёт проверка документов. Бумаги берёт офицер, за спиной у него солдаты. Подходят ко мне: фотография, печать, подписи — всё вроде на месте. А дата на пропуске оказалась просрочена — я ведь больше недели на „овощную базу“ ходил. Капитан изымает мои документы и кивает солдатам:
— Этого задержать.
Те послушно исполняют:
— Пройдёмте.
Через минуту-другую выясняется, что с такими бумагами я не один. На душе становится веселее. Встречающие в погонах куда-то звонят, называют наши фамилии, что-то уточняют и только потом возвращают документы. Всех сажают в автобус и везут в отдел кадров.
В гостинице я неожиданно встречаю однокурсника — Никиту Попова, он чуть раньше меня прибыл.
— Здорово! Вот не ожидал! Тебя куда взяли?
А сам уже кое-что начинаю понимать. Самолёт, охрана, слова лишнего не скажи… Дело, видимо, серьёзное. Никита тем временем сыплет фамилиями: Зельдович, Франк-Каменецкий… Вот, мол, куда я попал.
— Это теоретическая группа. Тебя, я слышал, тоже к нам.
— Ладно, я не против. А как тебе тут?
— Знаешь, экзамен устроили, подхожу я или не подхожу. Кое-как выбрался.
— А что спрашивают-то? Вдруг и меня начнут пытать, ты уж скажи заранее.
Никита бегло рассказал про три задачи, относительно простые. Это меня несколько успокоило — встречался вроде с такими.
На следующий день меня вызывают к Кириллу Ивановичу Щёлкину, он был заместителем у Харитона. Потом иду знакомиться в тот самый упомянутый Никитой теоретический отдел. Им руководил член-корреспондент Яков Борисович Зельдович, но в тот день его на месте не было. Он тогда половину времени проводил в Москве. Был у нас недели две-три, организовывал работу, потом возвращался в Москву, там недели две-три находился — такой у него был челночный режим.
Зельдовича замещал Франк-Каменецкий, он и стал моим непосредственным начальником. Но случилось это лишь после „экзекуции“, которой ещё с вечера запугал меня Никитушка.
Давид Альбертович — так звали Франк-Каменецкого — выждал, пока в его кабинет набьются вслед за мной все желающие поглазеть на новичка. Потом переспросил:
— Так как вас звать?
— Лев.
— Нет, полностью, полностью.
Я начинаю смущаться, но подвоха вроде не чувствуется.
— Лев Петрович.
Спустя время я убедился, что здесь было принято называть всех по имени-отчеству, независимо от возраста. И шло это от начальства. Руководители держали себя на „вы“ со всеми подчинёнными, что считалось в порядке вещей.
— Так вот, Лев Петрович, у нас такой дурацкий порядок установился — что-то вроде экзамена. Вы так хорошо учились — может быть, не надо?
А я по глазам собравшихся вижу, что народ жаждет представления. И вроде как с обидой даже отвечаю: — Чем же я хуже других? Экзамен так экзамен.
Народ сразу оживился, пошли вопросы. Буквально те, о которых мне Никита накануне доложил. Я их с полуслова понимаю, в уме интегралы беру, теоретики на меня только глаза таращат. Экзамен идёт к концу. Все вроде довольны, а я, разумеется, больше всех — выплыл и даже воды не нахлебался.