Осада Ченстохова
Шрифт:
— Что произошло, — перебил Вейхард, — то произошло, и я не думаю, чтобы отвечал за это перед моей совестью. Сделал это для вашего же добра. Не скрываю, что хочу и должен занять Ченстохов. Разве вы еще не знаете, что теперь происходит и что окружает вас? — добавил он с усмешкой. — Ваша сдача неизбежна, сегодня или завтра, но должна наступить; такова воля Карла-Густава. Как покровитель монастыря, как друг ваш, должен стеречь, чтобы вы не попали в худшие руки. Я спешил, стремился сюда для вашего только блага…
Ксендз Бенедикт, озадаченный, замолк на минуту.
— Но, — сказал он спокойно, — мы
— И которого не сохраните, — бросил Калинский.
Вейхард взглядом приказал ему молчать, а сам продолжал ласково:
— Не тайна для вас, отцы, что всегда я имел уважение к святому месту, что вас и орден ваш всегда любил, что — даже помогал вам и поддерживал вас, о чем не напомнил бы, если бы не сегодняшнее обстоятельство, которое заставляет меня сделать это, чтобы вы образумились. Будьте уверены, что новые обстоятельства не изменили прежнего вашего друга. Прихожу, может быть, под видом врага, а на самом деле, как друг и защитник. Не бойтесь, доверьтесь мне, сдайте немедленно монастырь. При нынешнем положении дел в Польше вам необходимо последовать моему совету для вашего же спокойствия и безопасности. Ручаюсь вам за целость всего, ни чего от вас не желаю, напротив, еще сам буду стараться помочь вам.
— Пане, — сказал ксендз Ярачевский, — благодарим тебя за все высказанное тобою, но мы, по вдохновению Божьему, лучше видим, что нужно делать. Предоставь нас судьбе.
— Значит, хотите погибнуть? За мной следом идет страшнейшая буря: генерал-лейтенант Миллер направляется сюда, не просить вас, но силой завладеть монастырем, а знаете, что может сделать при штурме разъяренный солдат, да еще иноверец; не будете в состоянии спасти ни себя, ни места, ни образа, если не сделаете сейчас того, что советую вам. Боюсь, чтобы потом с болью в сердце не жаловались на меня, что не принудил вас к сдаче.
— Заклинаю Богом и верой вашей, — перебил Томицкий, — той святой верой католической, которую вы исповедуете, оставьте нас в покое и не изменяйте вашего давнишнего доброжелательства к монастырю.
— Это все слова! — живо возразил граф. — Слов слушать я не буду, это все напрасно. Идите еще раз и передайте приору мой совет; повторите ему, что я сказал, и сейчас же возвращайтесь с приказом открыть ворота. Ручаюсь за безопасность всего, ни один волос не упадет ни с чьей головы, не пропадет ни одна соломинка из запасов ваших; иначе знайте, что вас ожидает. Идите, — добавил он, — идите и говорите решительно, или я потом ни за что не ручаюсь.
Тут он простился с послами, указав им рукой на двери. Монахи вышли, провожаемые взглядами, в унылом молчании, и, пройдя снова сквозь ряды солдат, которые провожали их смехом под гору, поспешили в монастырь.
У ворот их ожидали все, кому любопытно было узнать результат посольства, сидя на лавках, в маленькой келейке ксендза-привратника. Тут собрались приор, Замойский, Чарнецкий, Мошинский и несколько монахов. Все нетерпеливо высматривали посланных; один только ксендз Кордецкий, молчавший, но с ясным лицом, менее всех взволнованный, самый спокойный, самый равнодушный на вид, встретил вернувшихся монахов так, как будто он уже знал свыше,
Тотчас их засыпали градом вопросов, на которые им не было возможности сразу ответить, и когда немного все утихло, ксендз Ярачевский рассказал, с чем их прислали, и вкратце поведал о своем посещении.
Приор не удивился, не испугался и не выразил нетерпения; он принял все это довольно холодно.
— Я этого ожидал, — сказал он, видя обращенные на себя взгляды всех в ожидании его ответа. — Если бы дело шло только о нас, я ответил бы графу основательной отповедью, но тут дело идет и о вас, — добавил он, обращаясь к Замойскому и шляхте, — поэтому посоветуемся; мы соберемся, помолимся, и вы скажете, что, по вашему мнению, нам следует делать.
— Собраться! Советоваться! — крикнул Чарнецкий. — Не для чего и незачем. Вот эта наша горсточка людей вполне достаточна для военного совета: не впускать шведа и баста! Обещать ему легко, так как чего он только не обещал уже и не лил, но у него всегда под ласковыми словами измена, дай только курице грядку… Хорошо поет сам Вейхард, а почему вчера так некрасиво поступил, желая изменнически занять святое место, с криком, с шумом, как будто приехал хозяйничать? Что тут советоваться! Что тут долго думать! Мы все не лучше вас, дорогие отцы, а пред лицом Святой Матери нашей Заступницы мы — прах! Разделим судьбу, ожидающую вас и ее. Итак, что Бог вложит в сердце ксендза-приора, то пусть он и делает, а мы разделим вашу долю с вами охотно.
Пан Замойский откашлялся, выпрямился и приготовился к длинной речи, но его перебил ксендз-приор, сердечно заключив его в объятия.
— Хвала Богу! — воскликнул Кордецкий. — Верьте в небесную помощь, вера избавит нас! Веря в защиту Всевышнего, мы вымолим ее себе! Только слабые духом гибнут, и молитва их, полная страха, проникнутая земной боязнью, не доходит до Бога и, как туман, расстилается по земле. Веруйте и узрите! Пусть сердца ваши стремятся к Богу, и Господь услышит вас. А затем нечего дольше размышлять и советоваться: несите, дорогие братья, ответ графу в тех же словах, что и раньше.
— А! — сказал пан Мошинский. — С этой птицей нельзя довольствоваться одним и тем же; ему нужно что-нибудь другое запеть; тянуть, откладывать… Не лучше ли было бы сказать ему, например, что если даже ваше высокопреподобие и хотел что-нибудь серьезное предпринять, то должен был бы прежде, заботясь о судьбе монастыря, обратиться к ксендзу-провинциалу?
— Recte dixisti (ты правильно сказал), — подтвердил пан Замойский. — Ксендз Теофил Броневский в Силезии в Глогове; пока мы снесемся с ним, проволочка неизбежна и таким образом выиграем время и лишь бы подольше!
— Да! И это хорошо, — сказал приор, — против такого неприятеля всякая защита хороша; клянусь Богом, хорошо знаем, что ксендз-провинциал не посоветует нам сдаться.
— Ну, а форма какая?
— Скажите, — обратился Кордецкий к послам, — пусть не становится из друга врагом, а все остальное свалите на провинциала; слава Богу, он далеко и за границей. Наконец, пусть вдохновит вас Господь, что надо говорить, и да благословит вас!
— Но отцы, быть может, отдохнули бы, — спросил Чарнецкий, — или подкрепились бы, так как у Вейхарда их, думаю, не очень щедро примут.