Осада, или Шахматы со смертью

Перес-Реверте Артуро

— Да вам-то откуда это известно? — Гарсия Пико едва ли не подпрыгивает на своем кресле. — Это совершенно секретные сведения!

Комиссар непритворно удивлен:

— Вы знаете. Я знаю. Это в порядке вещей. Но помимо нас с вами еще весь город. Это же Кадис.

Молча смотрят друг на друга. Он, в сущности, недурной человек, сохраняя полнейшее душевное равновесие, размышляет комиссар. Не хуже других, да и меня самого. Просто хочет усидеть в своем кресле и приспособиться к новым временам. Пережить этих философов и фантазеров из Сан-Фелипе-Нери, которые без всякого понятия о том, что возможно, а что нет, тщатся перевернуть мир вверх дном. Война пагубна не сама по себе. Главная беда — в том, какой кавардак она устраивает вокруг себя.

— Ну ладно, этих несчастных девиц — побоку… — говорит Гарсия

Пико. — Тут вот еще какое дело… Больно много народу шастает с нашего берега на неприятельский и обратно. Слишком много контрабанды и еще кой-чего.

— А именно?

— Сами знаете. Шпионов.

Комиссар пожимает плечами, как бы покорствуя судьбе, но при том не теряя самообладания:

— И это тоже — в порядке вещей. Война. А уж у нас — тем более.

Главноуправляющий снова выдвигает ящик, но ничего не достает оттуда. Медленно, с задумчивым видом, задвигает.

— У меня тут докладная генерала Вальдеса, командующего флотилией маломерок… За три последние недели его моряки поймали двух шпионов.

— Не они одни ловят. Мы тоже без дела не сидим.

Гарсия Пико нетерпеливо отмахивается:

— Да я знаю! Но тут есть одна любопытная подробность… Дважды упоминается некий негр или мулат, который чересчур часто плавает вперед-назад.

Тисону нет нужды напрягать память: он отлично помнит Мулата. Это, помимо убийств, еще одно дело, которое он пытается распутать с того дня, как содержатель погребка на улице Вероника навел его на след. Но до сих пор ничего выяснить не удалось: агенты лишь подтвердили, что Мулат перевозит людей из Кадиса на занятый французами берег. Слово «шпион» всплывает в этой истории впервые, но не обнаруживать же это перед начальством?

— Может статься, это владелец баркаса, за которым мы послеживаем уже некоторое время, — осторожно отвечает он. — Наши… гм… доверенные лица несколько раз указывали на него как на человека подозрительного… Что контрабандист — это точно. А насчет шпионажа попробуем узнать.

— Глаз с него не спускайте. И постоянно докладывайте мне. Это же касается, разумеется, и дела этих убитых девушек.

— Разумеется, сеньор… Будем стараться, приложим все силы.

Гарсия Пико внимательно смотрит на него, будто отыскивая на лице тень издевки, послышавшейся в последнем слове, однако Тисон выдерживает это с самым невинным видом. Но вот начальник, как бы переведя дух, обмякает. Он хорошо знает, кто сидит напротив. Ну или полагает так. Он ведь сам, когда два года назад занял свой нынешний пост, утвердил комиссара в должности — и ни разу не пожалел об этом. По крайней мере, до сих пор. Тисон — это нечто вроде запруды, ограждающей начальство от неудобств и неприятностей. Человек необыкновенно полезный: исполнителен, деятелен, скромен, в политики не лезет. Просто клад по нынешним трудным временам. Впрочем, разве бывали когда-нибудь в Испании времена легкие?

— Что касается этих девушек, должен признать, комиссар, что вы свое слово держите. В самом деле, никто не заподозрил связи между четырьмя убийствами…

Тисон позволяет себе улыбнуться мягко и почтительно. С оттенком сообщничества:

— А кто заподозрил, тот помалкивает. По нашей просьбе…

Главноуправляющий, снова готовый вспылить, выпрямляется в кресле.

— О методах ваших попрошу не распространяться!

Чуть поколебавшись, он взглядывает на часы, висящие в простенке у окна. Сообразительный Тисон, подобрав папку, встает. Начальство рассматривает ноги.

— Помните, что сказал губернатор. Если по поводу убийств вспыхнет скандал, нам потребуется виновный.

Тисон чуть-чуть, самую малость кланяется: легчайшее движение головой — ни на дюйм больше, чем нужно.

— Работаем… Ищем. Ведем повальную проверку документов, сличаем со списками жителей… А все, кого я смог собрать, патрулируют улицы.

— Я имею в виду истинного виновника. Не знаю, ясно ли я выразился.

Тисон и бровью не ведет. Он похож сейчас на благодушного кота, что сидит перед пустой птичьей клеткой. И счищает перышки с усов.

— Ну конечно. Истинного виновника. Куда уж ясней.

— И такого, который бы не сбежал. Понимаете? Помните то, что я вам прочел… эту бумагу, будь она проклята! Чтобы ему не надо было сбегать.

В

пляшущем свете факелов, вкопанных в песок под стеной, виднеется Калета и можно различить очертания больших и малых кораблей, покачивающихся на приливной волне невдалеке от безмолвного берега, который лижет черная спокойная вода. Ночь ясна. Месяц еще не выплыл, но скоро появится под куполом небес, усеянным звездами. Ни единого дуновения в воздухе, ни единой волны в море. Прямые столбики пламени заливают красноватым светом закусочные и харчевенки, притулившиеся к стене из ракушечника: в это время года днем здесь кормят рыбой и прочей морской снедью, а по вечерам играет музыка и устраиваются танцы. Ибо здесь, в западной части города — между перешейком Сан-Себастьян и замком Санта-Каталина, — на твердом и гладком песке этого полумесяца, вогнутой стороной обращенного к Атлантике, комендантский час понимают своеобразно. По выходе с Кадеты, за пределами крепостных стен, приказ в вечернее время сидеть по домам не действует: через городские ворота, выводящие на перешеек, к морю бесконечной вереницей идут люди: кто с пропуском — сунуть под нос часовым, кто при деньгах — им же в карман. Под навесами гремят фанданго и болеро, звенят стаканы, стучат кастаньеты, заливаются певцы и куплетисты, гудит многоголосый говор моряков, солдат, эмигрантов, намеренных растрясти мошну или высматривающих, кто бы угостил и поднес, молодых людей сомнительной нравственности, англичан, лодочников. Все это толчется, клубится, движется взад-вперед. Толпу оживляют офицеры и матросы с боевых кораблей, стоящих неподалеку на якорях для защиты бухты. Громкие голоса, смех гулящих девиц, перезвон гитар, песни, пьяная брань, вспыхивающий время от времени шум потасовки. Здесь, на Кадете, ночь напролет радуется жизни бессонный, разгульный, сволочеватый Кадис, второй год сидящий во французской осаде.

— Добрый вечер… Не уделите ли минутку для разговора?

За грубо сколоченным столом Пепе Лобо быстро переглядывается с Рикардо Мараньей, а потом обращает взор на незнакомца, только что остановившегося рядом с ними: от проблесковых вспышек маяка на Сан-Себастьяне то возникают, то вновь исчезают во тьме шляпа из белого индейского тростника, трость в руке, лицо с крючковатым носом. Расстегнутый серый редингот поверх жилета, мятые панталоны, неряшливые и без малейших претензий на элегантность. Длинные и густые бакенбарды, соединенные с усами. Глаза сейчас кажутся очень темными. И вероятно, таят опасность. Не меньшую, чем заключена в набалдашнике трости — этот массивный бронзовый шар в форме грецкого ореха отменно хорош, если надо раскроить череп.

— Чего надо? — не вставая, осведомляется моряк.

Подошедший скупо улыбается. Одними губами, коротко, но учтиво. Такая несколько утомленная учтивость. При этом в свете факелов блеснул и тотчас погас золотой зуб в углу рта.

— Тисон. Комиссар полиции.

Корсары снова переглядываются: Пепе Лобо явно заинтересован, Маранья, по своему обыкновению, исполнен глубочайшего безразличия. Бледный, тонкий, изящный, весь в черном — от галстука до сапог — молодой человек сидит, вытянув поврежденную ногу и откинувшись на спинку стула. Со стаканчиком водки в руке — а по тому, как Маранья держится, никак не скажешь, что полбутылки уже гуляют в нем, — с дымящей в зубах сигарой, он медленно, нехотя поворачивает голову к подошедшему. Пепе Лобо знает, что помощник, как и он сам, полицейских не любит. Полицейских, военных моряков и таможенников. Да и вообще всех, кто прерывает чужие разговоры в одиннадцать вечера, на Кадете, когда от хмеля путаются мысли и заплетается язык.

— Вас спрашивают, не кто вы, а что вам угодно? — уточняет он крайне неприязненно.

Пепе Лобо, которому при слове «полиция» выпитое ударяет в голову, рассматривает комиссара, а тот принял нелюбезную реплику как должное и не потерял спокойствия. Да нет, соображает капитан, его, по всему судя, не прошибить таким вопросом, толстокож. Снова вспыхивает золотая коронка: комиссар осклабился. Это просто механическое движение, полагающееся и производимое по должности, но и в нем — та же подспудная скрытая угроза, что и в набалдашнике трости или в этих темных, неподвижных глазах, столь далеких от губ, растянутых в любезной улыбке, словно их разделяет шагов двадцать.