Осада

Берендеев Кирилл Николаевич

Первой пала ТЭЦ-1, что на Полушкиной роще. Не то диверсия, не то еще что – но взрывы в одном из водогрейных котлов повредили корпуса и в итоге привели к цепной реакции – остановились сразу все мощности. Центр города оказался обесточен, восстанавливать самую старую в городе ТЭЦ в таких условиях было невозможно, два дня ушло на переброску мощностей с оставшихся электроцентралей. А затем уже милиция вынуждена была оставить ТЭЦ-2. Ее держали сколько смогли, но через сутки поредевшие отряды вынуждено отступили за Которосль, прикрывая только Московский проспект, по которому в сторону столицы катились и катились волны спасавшихся бегством. Пятнадцатого числа уже мэр попытался сам выбраться в Москву на своей бронетехнике, – ему удалось добраться только до моста через реку, там

его встретил шквальный огонь добровольцев. Сражение продолжалось около пяти часов, после наступила тишина – мэр давно был убит. Воюющие стороны прекратили стрелять, только когда до добровольцев сумели докричаться и сообщить о ликвидации причины. Внутренним войскам позволили уйти в сторону Москвы, однако, часть осталась в помощь отрядам самообороны, что было воспринято без удивления или ненависти: как только градоначальника убили, делить оказалось нечего.

А в городе ситуация накалялась с каждым часом. Горячая вода больше не поступала в дома, электричеством снабжалась лишь половина города и то на срок в шесть часов. Бегство достигло критических масштабов, уходили уже и пешком, бросая все; в пригородах начались грабежи и мародерство, в Ярославле люди пока еще сдерживались, или их сдерживали добровольцы, трудно сказать. Хаос еще не наступил на горло цивилизации, потому уход из города не сопровождался погромами и стрельбой. Возможно, только пока. Многие спешили оставить город, понимая, что это «пока» скорее всего, не продлится долго. До тех пор, покуда не уйдут сами добровольцы, чьи посты редели с каждым днем. В спасение Ярославля, кажется, не верили даже те, кто оставался, оставался несмотря ни на что.

Вечером шестнадцатого, когда граница снова отступила, сжимая кольцо, уже по Республиканскому проезду и Магистральной, до самой железной дороги и далее по реке, Валентин не выдержал, снова заговорил об отступлении. Мама, прежде не в силах воспринимать даже самую мысль о бегстве, уж сколько бегали, то на правый берег, то снова сюда, а теперь вообще непонятно, куда, зажала было уши, но услышав, что бои за последнюю ТЭЦ могут прекратиться в любую минуту из-за элементарной нехватки людей, патронов, да всего, чего угодно, сложила руки на коленях, а потом заплакала. Так и не подняв ладоней к лицу, плакала, опустив голову, не скрываясь. Наконец, произнесла:

– Ты думаешь, это все? – Валентин кивнул. – Но ты уверен, что действительно все?

– От города остались одни лохмотья, – мрачно ответил отец. – Я сам был на набережной утром … там сплошное поле боя. Мертвецы оказывается, хорошо плавают. Они выбираются на берег и идут в центр. Он почти свободен, – и резко замолчал. Почему умолк, ответила мать.

– Мы там познакомились, – тихо произнесла она. – Вот ведь как. А ты… почему ты туда пошел? – он не ответил, мама поняла и так.

Отец подсел к ней, некоторое время они молчали. Наконец, мама подняла голову:

– Бензина нам хватит? – тускло, безо всякого выражения, спросила она, голосом своим разом напомнив Валентину встреченного странника. Вот только когда он проходил к себе в подъезд, палатки уже не было, странник поспешил удалиться, ведь теперь уходили даже пешком, презрев опасность, уходили, взяв только самое необходимое: еды на несколько дней и патронов на сколько хватит. Остальное перестало играть роль. Брали разве что теплую одежду, стараясь захватить побольше – понимали, что она-то будет ходовым товаром, на нее возможно сменять лишний батон хлеба или банку консервов. Только натуральные вещи – синтетика осталась в прошлой жизни. И загруженные, медленно уходили из города, уже не бросая последние взгляды на удаляющиеся кварталы. Выходили на шоссе и молча вливались в колонну, медленно двигавшуюся в неизвестность. Не пугающую, не радующую, просто неизвестность, через которую следовало пройти, о том, что ждет их в Москве, да хотя бы на подступах к ней, о знаменитом «пятом кольце» старались не думать. Старались не подпускать ни веру, ни надежду, ни тревогу, выбросить все из головы и идти, пока идется, пока есть силы, пока ночь окончательно не завладеет этим миром.

– До Москвы всего двести пятьдесят километров,

у меня полный бак и еще две канистры. Хватит за глаза, – она вздохнула. Отец обнял ее, и долго сидел молча, ожидая ответа.

– Тогда надо собираться, – наконец, произнесла мама. – Завтра с утра в путь. Я подберу, что взять, а ты, Валь, разогрей что-нибудь на ужин.

– Брать надо побольше теплых вещей и консервов, неизвестно, как мы проберемся… – отец предостерегающе поднял руку, он осекся. – Я проверю машину, чтобы все, как по маслу, а потом разогрею.

И спустился в гараж.

Ужинать сели в восемь. Молча ели вчерашние макароны, Валентин хозяйским взглядом осматривал кухню, планируя, что еще можно запихать в «Жигули» из того, что не сложили в прихожей. Завтра наутро надо будет выносить во двор, по возможности, незаметно. А то мало ли как могла измениться обстановка за прошедшую ночь. В прихожей от собранного стало тесно, перед тем, как лечь спать, Валентин еще раз обозрел чемоданы, коробки и сумки. Может, что-то еще понадобится в пути? Наконец, приняв валерьянку, лег спать. Заснул под звуки стрельбы, доносящиеся с юга, от парка; наверное, если б ее не было, он начал бы переживать. А так…

Проснулись как по будильнику, все в один час. Выведя машину из гаража и припарковав у подъезда, Валентин, начал загружать ее собранными коробками и тюками. Пока не столкнулся со старшей по дому, бабой Нюрой. Некоторое время они молча смотрели друг на друга, пока баба Нюра не произнесла сакраментальное:

– Уезжаете?

– Да, Анна Никитична, вот приспело, – ответила мама. – А вы когда?

Та замялась, не зная, как лучше сказать, затем произнесла спокойно:

– Сама-то я, вы знаете, не ходок. За мной должны прибыть.

Мама побледнела, стала упрашивать, Валентин с отцом в это время впихивали коробки в машину, загружали мешки, из багажника он выкинул все, кроме запаски, но сейчас он все равно не закрывался, пришлось связать замки веревочкой.

Мама стала уговаривать бабу Нюру ехать с ними, та махнула клюшкой и просто покачала головой, повторив, что «за ней придут, что ей, старой, вас беспокоить». Мама вздрогнула, поняв, что не переубедишь, что самой бабой Нюрой ее доля определена и расписана на те несколько дней или недель вперед, что она собирается оставаться в городе. А живой или не живой… как карта ляжет, баба Нюра не была богомолкой, напротив, верила только в земное, всю сознательную жизнь игнорируя небесное, начиная с комсомольской юности в Казахстане, где она, вывезенная из горящего Смоленска, из-под бомбежек и артобстрелов, сперва училась сама, а потом обучала других, поездила по всем тогдашним стройкам, потом устроилась на узловую здесь, в Ярославле. До самой пенсии меняла пропахшие смолой сосновые шпалы, ловко выдирая из старых костыли, а затем вытаскивая потрескавшуюся деревяшку и заменяя новой, забивая кувалдой эти громадные гвозди: в ее бригаде всегда работали только женщины, мужчины на дороге оказывались либо обходчиками, либо начальниками. Потом вышла на пенсию, смеясь, рассказывала маме, что никак не может нормально мыть и вытирать посуду, всегда что-то да разбивается в руках, привыкших к другому усилию…. Мужа у нее так и не случилось.

Мама еще прощалась, но даже прощаясь, надеялась уговорить, когда Валентин закрыл багажник, выложив запаску на переднее сиденье. Отец подошел к ним, трогательно поцеловал руку бабе Нюре, оба смутились, повисла неловкая пауза. Валентин вздрогнул и нажал на клаксон. Садясь в машину, мама расплакалась.

– Никогда не думала. Надо же так… попрощались, – бормотала она, устраиваясь на заднем сиденьи. Баба Нюра, дабы не мучить их больше, ушла в подъезд, как-то разом опустевший, а ведь всего несколько дней назад в нем спали беженцы, да не только в нем, на лестнице черного хода и то располагалась семья, а на чердаке и подавно. Сейчас дом пустовал, вместе с Тихоновецкими со двора уезжала последняя машина, побитая временем и дорогой «Нива». Резво вырулив на улицу, она быстро скрылась за поворотом, помчалась по улицам стремительно пустеющего города. Шум мотора затих в непривычной, давно позабытой тишине, словно, пришедшей из зимнего леса.