Осажденный Севастополь
Шрифт:
На батарее у исходящего угла бастиона, подле образа, также собралась группа матросов и солдат. Одни играют в карты и в кости, другие слушают рассказчика. Вот группа солдат сидит перед амбразурой, поставив перед собою котелок, и ест кашу. Матрос ест обед, принесенный женою, бабою в высоких сапогах, пестром ситцевом платье и платочке, повязанном по-мещански. Жена ждет, пока муж поест, а когда он кончит, берет посуду и идет домой под градом пуль. Вот на орудии сидит флотский офицер и свертывает из толстой желтой бумаги папиросу, поглядывая в амбразуру. Теперь на бастионе не видно особой суеты. Полное спокойствие
Нахимов и Тотлебен почти ежедневно посещали все бастионы. Нахимов, можно сказать, сам поступил на бастионы. Верхом на лошади, как всегда, в сюртуке и эполетах, с казацкой нагайкой в руке, с сбившейся на затылок фуражкой, из-под которой выглядывали пряди светлых, с проседью волос, Павел Степанович подъезжал к бастиону, слезал с коня и оправлял брюки, которые носил без штрипок, почему они всегда во время езды приподнимались до колен. Передав лошадей денщику или казаку, а не то первому попавшемуся матросу, Павел Степанович отправлялся на бастион и самолично осматривал всякую мелочь, разговаривая преимущественно с матросами, которых часто хвалил и поощрял. Казалось, более ничего не делал этот чудак, а между тем одно появление его ободряло матросов и солдат. Суровые лица радостно улыбались, и услышать похвалу самого Павла Степановича было величайшею наградой. Более же всего он действовал своим примером: Нахимов, казалось, не имел понятия о чувстве страха и даже простого самосохранения. Он не рвался на опасность, как делали многие молодые офицеры, но как бы не замечал ее. Под градом штуцерных пуль и ядер он прогуливался с таким видом, как будто вокруг него падают дождевые капли или снежинки. Подойдет Нахимов к группе матросов, сейчас послышится говор: "Павел Степанович, Павел Степанович".
– Что, брат, - скажет Нахимов какому-нибудь матросу, хлопнув его по плечу, - Синоп забыл?
– Как можно забыть, Павел Степанович! Чай, и теперь еще у турка почесывается!
– Молодец, брат. Ну что твое орудие?
– Ничего, слава Богу, Павел Степанович. Подойдет Нахимов к флотскому офицеру.
– Теперь у вас на бастионе порядок-с, блиндажи для всех сделали, и всем хорошо-с. Я -вижу, что для черноморца ничего невозможного нет-с!
Потом пригласит к себе кого-нибудь обедать, предупредив, что у него постное: офицеры и солдаты по особому разрешению Синода не соблюдали даже Великого поста, но Нахимов и в этом отличался от прочих.
Самые интересные и порою ужасные сцены происходили на бастионах по ночам. Как только смеркалось, обыкновенно и с нашей, и с неприятельской стороны начиналась потеха.
Смеркается. Глухо отдаются выстрелы во влажном воздухе. Как звезды, пролетают бомбы и, остановившись на мгновение, выбирают место падения. Затем, шатаясь из стороны в сторону, они падают все быстрее и быстрее, и наконец глаз не может более уследить за их полетом.
– Маркела! (мортира!) - слышится на нашем бастионе голос сигнальщиков.
Стоявшие на площадке припадают к земле.
– Не наша!
– кричит сигнальщик.
– Армейская!
По полету он знает, куда упадет бомба, и видит, что беречься нечего.
– Берегись, наша!
– кричит он, предостерегая относительно следующей
– Не ховайсь, померла!
– кричит пластун, заметивший, что трубка погасла и бомбу не разорвало.
Начальник батареи, услышав, что началась возня, выглядывает из своей конуры.
Конура эта помещается в небольшом погребе, или землянке. Потолок такого блиндажа устроен из толстых дубовых брусьев. С трех сторон и сверху землянка ограждена от выстрелов, с тыльной стороны набросаны куски плитняка, а к ним кое-как прилажена дверца. Маленькие кривые окна заклеены бумагой.
В конуре находится постель и небольшой столик - все убранство комнаты. У дверей шипит самовар. Землянки для солдат более поместительны, но зато и помещают там столько человек, что им тесно, как сельдям в бочке.
Выглянув из своей землянки, командир говорит:
– Что это там так расшумелись? Послать прислугу по орудиям!
– Есть!
– отзывается комендор, и несколько матросов подбегают к орудию.
– Чем заряжено?
– спрашивает батарейный командир.
– Бомбой.
– Ну, валяй!
Трехсотпудовое чугунное чудовище отпрыгивает назад, обдавая прислугу горячими клубами дыма. Грянул выстрел, и бомба несется туда, к каменистому валу, при лунном свете. Звук выстрела отдается в ушах и потрясает весь организм. Чувство довольства, соединенное с некоторою злобою и желанием насолить врагу, охватывает всех присутствующих.
Неприятель посылает в ответ не один, а десять выстрелов; сигнальщик едва успевает кричать:
– Бомба! Не наша! Пушка! Берегись, граната! Маркела! "Жеребец"!
– Не части, Митроха!
– кричат ему матросы. Звук, напоминающий русское "ура", слышится со стороны неприятеля.
– Черт возьми, уж не думают ли они идти на штурм! Эх, раскутились, говорит офицер.
– А ну-ка, ребята, угостите их картечью!
– Слышь, Михеич, валяй темную!
– передают матросы приказание начальства.
– Пали через каждые десять минут! Когда надо будет прекратить, я скажу, - говорит командир батареи и уходит в свой блиндаж пить чай.
– Берегись, граната!
– снова раздается крик сигнальщика.
Через минуту уже кричат: "Носилки!" - и двое матросов несут товарища, у которого нога перебита у живота и держится одной кожей.
– Простите, братцы!
– говорит раненый.
Его уносят. Пальба продолжается, но постепенно становится все слабее.
Соседняя батарея Будищева продолжает громить неприятеля из огромной гаубицы, оглашающей бастионы своим зычным ревом.
– Слышите, Будищев стреляет к французам в Камыш!
– говорит Лихачев пехотному офицеру, с которым успел подружиться.
– Пойдемте в наш флотский блиндаж, выпьем чаю, а потом и спать пора. Мне еще хочется написать домой письмо...
Матросы, оставшись без присмотра офицеров, собираются устроить потеху на славу. Пехотные солдатики, уже обжившиеся на бастионе, подстрекают матросов, которые из желания показать себя куражатся более чем следует.
– Кавалер, а кавалер, - говорит солдатик матросу, действующему из страшной, бросающей пятипудовые бомбы мортиры, - что нониче мало палите?