Осечка
Шрифт:
Моя спутница не говорила больше ни слова. Она дышала медленно, по временам глубоко вздыхала. Потом вдруг поднялась.
— Я пойду спать, — сказала она, — покойной ночи, сударь!
И пожала мне руку.
Я знал с ее слов, что завтра вечером ей предстояло ехать из Бастии в Аяччо дилижансом, который идет через горы и проводит в пути всю ночь.
Я ответил:
— Покойной ночи, сударыня!
И тоже отправился спать в свою каюту.
На следующий день с раннего утра я купил три места в дилижансе, все три для себя одного.
Когда,
Я спросил сердито:
— Какой еще даме?
— Офицерской жене, она тоже едет в Аяччо.
— Скажите этой особе, что я охотно предоставлю ей место.
Она появилась, уверяя, будто бы целый день спала. Извинилась, поблагодарила меня и села в карету.
Кузов дилижанса был чем-то вроде плотно закрытой коробки, куда свет проникал только через дверцы. И вот мы очутились наедине внутри кареты. Лошади бежали рысью, крупной рысью; потом стали подниматься в гору. Сквозь дверцы с опущенными стеклами проникал свежий, пряный запах душистых трав, крепкий запах, который Корсика распространяет далеко кругом, так что моряки узнают его в открытом море, — пьянящий, как аромат тела, как благовонные испарения зеленой земли, напитанные солнцем и разносимые ветром.
Я снова заговорил о Париже, и она снова слушала меня с жадным вниманием. Мои истории становились все более вольными, соблазнительными, полными коварных, двусмысленных слов, тех слов, что разжигают кровь.
Стало совсем темно. Я не видел уже ничего, не различал даже белого пятна, каким еще недавно казалось во мраке лицо молодой женщины. Только фонарь кучера освещал четверку лошадей, шагом подымавшихся в гору.
По временам, сливаясь со звоном бубенцов, до нас доносился рокот горного потока и вскоре затихал где-то далеко позади.
Я осторожно придвинул ногу и коснулся ее ноги — она не отодвинулась. Тогда, боясь пошевелиться, я выждал немного и вдруг, переменив тон, завел речь о нежности, о любви. Я протянул руку и коснулся ее руки — она не отстранилась. Я продолжал говорить, склонившись еще ближе к ее уху, к самым ее губам. Я ощущал уже, как бьется ее сердце у моей груди. Да, оно билось часто и сильно — добрый знак; и тут я тихонько прильнул губами к ее шее, уверенный в своей победе, настолько уверенный, что готов был держать пари на что угодно
Но вдруг она рванулась, словно пробудившись от сна, рванулась прочь с такой силой, что я едва не стукнулся лбом о стенку кареты. Затем, прежде чем я успел опомниться, понять, сообразить, мне закатили сначала несколько звонких пощечин, потом угостили целым градом тумаков; крепкие, яростные удары настигали меня всюду, и я не мог обороняться в густом мраке, который окутывал поле битвы.
Я шарил в темноте, пытаясь поймать и схватить ее за руки, но напрасно. Потом, не зная, что делать, быстро отвернулся, подставив спину этой бешеной атаке и спрятав голову меж кожаных
Она как будто поняла — может быть, по звуку ударов — мой отчаянный оборонительный маневр и сразу перестала меня колотить.
Мгновение спустя она забилась в свой угол и разразилась рыданиями, которые не утихали по крайней мере целый час.
Я отодвинулся, встревоженный и пристыженный. Хотел было заговорить, но что я мог ей сказать? Мне ничего не приходило в голову. Просить извинения? Это было бы глупо! Ну, а вы, что бы вы придумали на моем месте? Поверьте, тоже ничего.
Она тихонько всхлипывала, тяжко вздыхая по временам, что меня и трогало и огорчало. Мне хотелось бы утешить ее, поцеловать, как целуют обиженного ребенка, попросить прощения, стать на колени. Но я не смел.
Бывают же такие дурацкие положения!
Наконец она успокоилась; мы сидели, каждый в своем углу, молча и неподвижно, а карета все катилась, изредка останавливаясь для перепряжки лошадей. Тогда мы оба поспешно зажмуривали глаза, чтобы не видеть друг друга при ярком свете фонарей постоялого двора. Затем дилижанс снова трогался в путь, и сладостный, благоуханный ветер корсиканских гор по-прежнему ласкал нам щеки и губы, опьяняя меня, как вино.
Фу ты, черт, какое чудесное путешествие, если бы... если бы только моя спутница не была такой дурой!
Между тем в карету медленно прокрались первые лучи, бледные лучи рассвета. Я взглянул на соседку. Она притворялась спящей. Вскоре солнце, поднявшись из-за гор, озарило огромный залив, синий-синий, обрамленный высокими гранитными скалами. На берегу залива, еще окутанный дымкой, показался белый город.
Тут моя спутница сделала вид, что проснулась; она раскрыла глаза, красные от слез, открыла ротик и зевнула, точно после долгого сна. Потом робко огляделась, покраснела и пролепетала:
— Скоро мы приедем?
— Да, сударыня, меньше чем через час.
Она продолжала, глядя вдаль:
— Как утомительна ночь в карете!
— О да, наутро ломит поясницу.
— В особенности после морского путешествия.
— О да!
— Это Аяччо там виднеется?
— Да, сударыня.
— Мне не терпится поскорей приехать.
— Я вас понимаю.
Голос ее слегка дрожал, вид был чуть-чуть смущенный, глаза блуждали. Впрочем, она, казалось, все забыла.
Я восхищался ею. Экие хитрые бестии эти негодницы! Какие тонкие дипломатки!
Не прошло и часу, как мы приехали; высокий драгун богатырского сложения, стоявший у почтовой конторы, замахал платком при виде дилижанса.
Моя спутница порывисто бросилась к нему в объятия и расцеловала его по крайней мере раз двадцать, повторяя:
— Ты здоров? Как я спешила к тебе!
Мои сундуки стащили с империала, и я уже хотел незаметно удалиться, как вдруг она окликнула меня:
— Как, сударь? Вы уходите не попрощавшись?
Я пробормотал:
— Сударыня! Я не хотел мешать вашей радости.