Шрифт:
– Ох ты ж…
Схватившись за ветку, Геннадий Степанович еле удержал равновесие. В седой шевелюре затерялась пара желтых листков, которые упали с его спасительницы-березы. Надо ж так. Уже сотню лет здесь ходит – и вдруг…
«Тут вечерами что, новые коряги вырастают?»
Старик хмыкает и шуршит себе дальше, вниз по тропе. Беззлобное «ох ты ж» вырвалось и повисло в воздухе, словно дымка. Шелест листьев и хруст сучков под стертыми ботинками оглушают – так здесь сегодня тихо. Старческими пальцами, всеми в темную крапинку,
Последний домишко. А дальше – владения реки.
Ну, до нее еще нужно добраться, а уж кому, если не Геннадию Степановичу знать, как это непросто. Бывало, польет дождь, развезет тропинку, так и тонешь в липкой слякоти. А уж если не натянул галоши, по старческой забывчивости…
Сегодня ему везет. Тропинка не ускользает из-под ног, не заставляет тонуть в вязкой размазне грязи. И пекла такого не было, чтоб земля пересохла и поднимала облако пыли в воздух от любого движения. Да и какое такое пекло, в октябре месяце?
Старик окидывает пожелтевшие стебли травы затуманенным взглядом – и глубоко вздыхает. Спускаться сюда по осени каждый год и в радость – и в тягость. Никогда не услышишь такой тишины, как по времени, когда природа убаюкивает заросли кустов да деревьев своей колыбельной, то чуть-чуть касаясь верхушек деревьев ветром, то заставляя их трястись в лихорадке, будто простуженных. А тишину он любит, кто по старости лет не взлюбил бы?
Только вот речка, его родимая речка… Как ей достается, к осени! Не речкой становится – ручейком.
Под хруст сухой и пожухлой травы, Геннадий Степанович идет к зарослям тополей. Тут, совсем неподалеку, место, которое он давным-давно приметил, как там сейчас говорится? «Забил?» «Застолбил?» Новомодные словечки до старика доходят долго, а все – внуки. Приезжали б почаще, так может…
Настил из сухих листьев жалобно шуршит в такт неспешным шагам. Новенькие, еще не успевшие потускнеть под серыми дождями листья горят под подошвой красным, оранжевым и желтым огнем. Зато стройные, молодые тополя стоят понурые и будто бы скованные наготой. Рановато они нынче облетели.
«Морозы, что ль, скоро?» – думает Геннадий Степанович и медленно почесывает белую бороду. Не задумчиво. Скорее, с досадой и грустью.
Вот она, его речушка, его Чесноковка. Помутневшая, затянутая илом. И до поразительного с ним схожая.
Русло – и так вечно тоненькое, как ленточки в косах девушек, которые те носили в его юность – к октябрю совсем истончало. Перейти ее вброд – плевое дело, надел рыбацкие сапоги и…
Да. Было плевым делом. Когда ему было под полтинник.
«Нехило ж нас потрепала жизнь, родная»
Невесело усмехнувшись, старик бросил взгляд под ноги. Пуговицу за пуговицей расстегнул телогрейку, бросил ее у самой воды, пощупал, для верности. И, пару раз крякнув, сел.
Геннадий Степанович любил эту реку. Неважно, как она его принимала: дождем или солнцем,
Прожить день, не придя сюда – и тяжело, и глупо. И так скоро сугробы лягут, вообще будет не пройти, надо ходить, примечать, запоминать, каково тут сидеть, насытиться на долгую зиму. Но все равно знает Геннадий Степанович – бесполезно это. Один день в квартирке, в плену высоких, тяжелых сугробов за окном – и тоска возьмет.
Устраиваясь поудобнее на пуховой телогрейке, старик опирается руками о колени, смотрит на зеленую, помутневшую воду. И задумчиво жует губы.
«Да-а-а. Тоска то уже взяла свое»
Тихо, неспешными шагами подкрадывается вечер. Тень старика ложится на сухую траву, окрашивая ту в черный. Листья шуршат, похрустывают, приветствуя друг друга: и те, что покинули родимые ветви, устлав золотым ковром уставшую землю; и те, кто еще находит силы цепляться, оставаясь наверху. Он сидит у берега, слившись с лесным настилом – ни дать, ни взять гриб-боровик – и впитывает это перешептывание, как тот же гриб – воду.
Свист птиц, всегда звонкий, сегодня совсем притих.
– Чего это вы? – чуть улыбаясь, спрашивает Геннадий Степанович, – Чужого заприметили? Или я так уж стар, в свете вечера? Поутру вид получше?
Вспомнив кое-о-чем, он поворачивается назад, роется в телогрейке и устраивается поудобнее, с небольшим термосом в руке. После пары минут приглушенного мычания и кряхтения – спина любит напоминать ему о его недавнем юбилее в семьдесят лет. Потому он, собственно, и пришел под вечер. С утра ломота в костях сразила – пришлось прилечь, пропустить визит. А ввечеру, похоже, не то совсем. И так печально глядеть на Чесноковку, а уж когда темнеет…
Старик отвинчивает крышку и блаженно принюхивается. Из термоса поднимается ароматный пар шиповника, цедры лимона и… какой-то заварки, которую он нашел вчера в магазине. Облако пара обволакивает седую голову, оставляя на морщинистом лице тысячу крохотных капелек. В возрасте Геннадия Степановича привычки меняются редко. А он всегда придерживался мнения: либо чай горячий, почти кипяток, либо – не чай.
Шумно прихлебывая из крышки от термоса, старик провожает взглядом каждый опавший лист, смотрит, как клубы пара разносятся слабым ветром. И ежится
С заходом солнца возвращается прохлада. Октябрь же.
«Октябрь… Сколько раз я еще приду сюда, пока не выпал снег? И приду ли вообще?»
Чуть слышный вздох смирения. Наново наполненная крышка термоса. Хлюпанье…
Распахнутые в удивлении глаза. И чай, пролитый на брюки.
– Ох ты боже ж!
Кипяток на коленях привлекает внимание старика на какое-то мгновенье, заставив пару раз хлопнуть по луже, от которой валит пар, пару раз шикнуть – и снова поднять глаза на то, из-за чего он принялся плескаться чаем. Из-за кого.