Осень на краю

Арсеньева Елена

Двор опустел, словно по мановению волшебной палочки. Спустя мгновение на грязной мостовой остались лежать три тела…

На то, что совсем недавно было начальником сыскного отделения Георгием Смольниковым, невозможно было смотреть без содрогания.

Под стеной лицом вниз замер истерзанный, без признаков жизни Охтин.

На другой стороне двора застыл в глубоком обмороке Шурка Русанов с перебитой ногой.

* * *

– Кто на посту?

– Часовой

Павлова, товарищ поручик!

– Часовой Павлова, наряд вне очереди! К офицерам должно обращаться со словом «господин»!

– Слушаюсь, товарищ поручик!

– Два наряда вне очереди!

– Так точно, то… господин поручик!

– Часовой Павлова, у вас винтовка плохо почищена.

– Никак нет, господин поручик!

– А вот я проверю… Покажите!

Марина молча протянула винтовку высокому, сухопарому и до отвращения щеголеватому офицеру. Фамилия его была Сомов. Он хмыкнул, вынул затвор и пошел себе.

Марина, поймав отброшенную им винтовку, спохватилась и помчалась следом:

– То… господин поручик, отдайте затвор!

– Это почему? – обернулся Сомов через плечо. – Вы, стоя на посту, добровольно отдали винтовку постороннему человеку.

– Как постороннему? Вы наш офицер!

– Ну и что? В Уставе сказано: никому не отдавать оружия, только караульному начальнику. А я не караульный начальник. Три наряда вне очереди, госпожа Павлова! А теперь вернитесь на пост, если не хотите получить еще!

И поручик с издевательской ухмылкой вернул Марине затвор.

Она понуро вернулась на пост.

Черти эти офицеры, не упустят случая поиздеваться! Марине вечно чудились насмешки в глазах ротного и полуротного командиров. Особенно когда женщины-солдаты представали перед ними с непокрытыми головами, стриженными если не под «нуль», то под «первый номер». Но попусту они не придирались, и Марина понимала, что сама виновата в том, что получает злополучные наряды вне очереди. А вообще-то, лучше пусть насмехаются, чем пристают! Первый ротный был именно такой, норовивший задарма попользоваться тем, что находилось теперь на расстоянии вытянутой руки. Да, первый ротный, вскоре уволенный, был именно из таких.

Вот уже больше полугода находилась Марина в женском батальоне и за это время нагляделась всякого. На фронт их не послали, готовили для охраны Зимнего дворца, потому что на солдат-мужчин надежды было все меньше. Бегство с фронтов приняло повальный характер, и презрение к противоположному полу среди новых амазонок стало носить все более вызывающий характер. С особым рвением они учились стрелять, маршировать. На занятиях по шагистике отбивали шаг так, что подошвы ног горели. Марина приуныла: она не отличалась особой меткостью, рвала затвор так, что винтовка подпрыгивала и пуля проходила выше цели.

– Никакого с вас толку, Павлова! – с досадой ворчал ротный Левашов. – Берите пример с Парамоновой!

Парамоновой звали ту самую тоненькую брюнетку, которая

когда-то смеялась над бедной беременной толстухой. Чудилось, она просто держит винтовку, не целится, а та сама по себе посылает пули точно в «яблочко» аж на четыреста шагов! А еще «ногу» и «зарю» на барабане она отбивала отменно. Когда за палочки для пробы взялась Марина, у нее вышли какие-то скачки с препятствиями. И вообще, она, как ни странно, оказалась ужасно несобранной, с трудом уживалась с воинской дисциплиной. Или, может статься, воинская дисциплина с трудом уживалась с ней?

– Слишком много в вас женского, Павлова! – с досадой говорил Левашов.

В ней? В ней, в Мопсе Аверьяновой, Толстом Мопсе, – много женского?!

Ну да, она чурается сквернословья, к чему были склонны другие, особенно деревенские, женщины. Те-то такое могли загнуть… ну что тебе боцманы довоенные! И если в роте это кое-как удалось искоренить, то в обозе, куда зачислили преимущественно совсем уж простых баб, матерились так, что офицеры за головы хватались:

– Ну и женщины! Бить вас некому!

А те насмешливо затягивали, подражая известной песне:

– Солдатушки, бравы ребятушки, А где ваши мужья? – Наши мужья – заряжёны ружья, Вот где наши мужья!

Еще когда только вышли в летние лагеря, Марину поставили ночью на караул близ дороги, огибающей лагерь. Неподалеку стояла обычная воинская часть, и у командиров были все основания опасаться, что мужчины пожелают познакомиться с женщинами-солдатами «поближе».

Тьма была кромешная. Марина стояла, уткнув нос в воротник шинели, передергиваясь от озноба (после той тифозной зимы в Ново-Николаевске она постоянно мерзла), как вдруг заметила в кустах, отделяющих ее от дороги, какие-то промельки.

Человек с зажженной папироской!

– Стой! Кто идет?

Наглое молчание. Ишь, крадется бесшумно, думает, если тебя не слышно, то и не видно? Забыл, видать, что папироска в зубах!

– Стой, кто идет?

Молчание. Промельк огонька чуть отдалился.

– Стой, стрелять буду!

Не отвечает, гад. А может быть, ротный Левашов задумал подшутить над низшим чином Павловой? Уверен, конечно, что она не выстрелит… Он гад ехидный, но к женщинам, в общем, относится сознательно. Бывают и хуже.

Марина вздернула на всякий случай дуло как можно выше (она, конечно, и так промахнется, но лучше уж поберечься). Грохнул выстрел. Пуля улетела куда-то к звездам, а к Марине сбежался народ. Первым примчался Левашов – без гимнастерки, в шинели, накинутой на нижнюю рубашку:

– Что стряслось?

– Там, в кустах, был человек с папироской! Да вон он, вон же!

– Часовой Павлова, – устало уронил Левченко, присмотревшись. – Вы что же, светлячков никогда не видели?

Вот хохоту было…