Осень на краю
Шрифт:
Настена так и рванулась вперед:
– Да! Да!
И упала в ноги Мурзику:
– Сделай так, Христа ради, и тебе зачтется! И воздастся!
– Вот уж верно… За все, надеюсь, ему воздастся… – проскрипел Шурка сухим, неузнаваемым голосом. – Кого ты молишь, Настена, перед кем унижаешься? Он же убийца! У него руки по локоть в крови, а ты перед ним на коленках ползаешь!
Однако Настена словно не слышала: с безумным, молитвенным выражением смотрела снизу вверх на Мурзика, шептала пересохшими от жара надежды губами:
– Повенчай нас! Повенчай!
– Да ты, бабонька, небось на брачную ночь еще надеешься? А? – глумливо подмигнул Мурзик. – Ну уж это
– Мне ты не надобен, – покачала головой Настена. – Никто мне не надобен! А вот ради него я…
У нее перехватило горло, и запавшие от нечеловеческого волнения глаза обратились на Шурку с таким безумным, истовым, молитвенным восторгом, что он только безнадежно махнул рукой:
– С ума ты сошла, Настена. Сошла с ума…
И опустил голову, отчаянно желая и самому рехнуться. Может, тогда легче будет и умирать, и пройти через ту издевательскую комедию, которую, конечно, не преминет разыграть из их венчания Мурзик, чтобы вдоволь покуражиться над Шуркой Русановым, который бегал-бегал от него, уходил да уходил живой и невредимый, а теперь – нате вам! Преподнесен на тарелочке с золотой каемочкой!
Нет, ну надо же, на какие пакости горазда судьба… И, главное, теперь-то Шурка Мурзику вовсе не опасен. Ладно, прежде, пока жив был Смольников, пока за Мурзиком охотилась и охранка, и сыскная полиция, он мог бояться Шурку как свидетеля, как человека, который знал о нем слишком много опасного и ненужного. Но теперь-то? Теперь-то что?! Теперь вся власть у Мурзика и ему подобных, теперь он мог бы наплевать на сам факт того, что живет где-то на свете незначительный человек по имени Александр Русанов. Но нет, он, как жирный котище, вдоволь наиграется с загнанной мышкой и не отпустит ее до тех пор, пока она не упадет бездыханная. Да и потом, конечно, не сразу успокоится, а еще будет швырять туда-сюда ее безжизненное, жалкое тело.
Но Настена, о Господи! Бедная, безумная Настена! Ей-то зачем восходить на погребальный костер?!
Нет, не понять этого ни одному мужчине на свете… на такое, наверное, только женщины способны… Вот небось и Сашка, глупенькая, такая же со своей неистовой, погибельной страстью к Игорю Вознесенскому!
От воспоминаний о сестре Шурке на миг стало легче. Словно подошла, склонила голову, заглянула в глаза: «Ну что, песик-братик? Страшно тебе? Потерпи, милый, уже недолго осталось! И будет хорошо и тихо…»
Шурка вскинул глаза на Мурзика, растянул в улыбке непослушные губы:
– Ну что? Чего уставился? Венчай, коли взялся, ломай свою комедию…
О, он даже и вообразить не мог, что его ожидает!
Спустя несколько минут они с Настеной стояли посреди двора, на котором собралась самая невообразимая команда, пришедшая с Мурзиком. Матросня – и откуда только в Энске матросы взялись, да еще с такими надписями на ленточках: «Летучий», «Быстрый», «Князь Олег», «Мотор», «Стерегущий»? – солдаты в драных обмотках и прожженных у костра шинелях, еще какие-то люди, одетые с бору по сосенке, как и Мурзик, но в большинстве своем все же в тельняшках под пиджаками и тужурками. Даже под визитками, даже под тулупами! Видимо, тельняшка – своего рода униформа анархистов. Тельняшка была и на долгогривом, бородатом и брюхастом существе,
Странное у него было ощущение во время этого шутовства! Словно смотрели на него не только нарисованные глаза матери и тети Лидии: чудилось, будто их глазами глядят на него и все прочие Понизовские, начиная от тети Оли, которая и знать не знала, и вообразить не могла, какую муку смертную принимает сейчас ее любимый племянник, и кончая прадедом Понизовским, построившим дом в Доримедонтове. Видел Шурка также давно умерших своих деда и бабку, а также прадеда и прабабку Русановых (в том числе и ту самую легендарную любительницу читать газеты, которая однажды приняла извещение о смерти императора Николая I за извещение о гибели ее сына Петра в Крымской войне), видел своих вполне живых друзей, приятелей, родственников. А между ними мелькал покойный Георгий Владимирович Смольников и все качал, сокрушенно качал головой, глядя с тоской, словно упрекая себя за то, что не смог остановить Мурзика, не смог его вовремя поймать, и он убил его самого, Смольникова, а теперь убьет и Шурку…
«Священник», конечно, не знал службы, нес полную околесицу. Шурка сначала пытался уловить хоть какой-то смысл в его речах, но потом даже бросил вслушиваться в путаницу слов, где были и огненная купель, и Иордань, и белая голубица, и «кровью умыться», и многое в том же роде. Порой «поп» словно бы сам толком не понимал, собирается ли он венчать их или крестить, и Шурка вяло думал, что неудивительно, если их начнут окунать в бочку. Еще и утопят невзначай… а и зачем, в самом деле, пулю на них тратить?
Он почти угадал. Но вот именно – почти.
Когда «молодых» под бессвязное причитание «священника» и хмельное подвывание гостей (тянули кто во что горазд, не разбери поймешь, изредка сбиваясь на «Чижика-пыжика» и «Яблочко», но тут же преувеличенно громким шепотом, матерно, призывая к тишине) трижды обвели вокруг «аналоя», Мурзик выступил вдруг вперед и провозгласил:
– А теперь, коли нету у них обручальных колец, обручим же их по-нашему, по-анархистски.
Конечно, он заранее приказал своим подготовиться, потому что после этих слов вперед вышел ражий матрос с вожжами, взятыми, по всему, в конюшне, и не успели Шурка и Настена слова сказать, как были накрепко привязаны друг к другу лицом к лицу.
– Ну, вот вы и обручены-окручены! – засмеялся Мурзик. – А теперь отправим вас на брачное ложе…
По его знаку двое анархистов выкатили из амбара телегу и впряглись в нее. Шурку с Настеной положили на сено, которое кто-то заботливо положил на днище телеги. Они лежали, вытянутые, сомкнутые связанными телами, и нос Шурки утыкался в шею Настены. Одуряюще пахло сеном, сказочно пахло, хотелось закрыть глаза и уснуть навеки, вдыхая его волшебный аромат…
«Ну, скоро и уснем», – вяло подумал Шурка, всем существом своим ощущая, что дело близится к концу и жизнь его тоже близится к концу.