Осень в Бостоне
Шрифт:
– Самое активное.
– Апостол приезжал и уезжал на машине?
– Да.
– Не помните номер машины или хотя бы марку?
– К сожалению, в этом смысле от меня проку мало – зрение никудышное, – Донован ткнул пальцем в толстые линзы очков. – Видите: восемь диоптрий… Помню только, что это была большая машина черного цвета.
Стивенс многозначительно посмотрел на Пола. Тот виновато опустил голову.
– Машина всегда останавливалась за воротами фермы, апостол выходил, а машина уезжала. Если он не собирался ночевать на ферме, машина к ночи опять появлялась за воротами.
– Значит, был шофер?
– Да. Но он никак не участвовал в жизни секты на ферме. Кроме апостола
Стивенс достал из пакета фотографию кольца с монограммой «АТ», показал Доновану.
– Такие кольца носят все члены секты, – объяснил тот. – «АТ» означает Апостол Теофилус, а человеческая фигурка с крыльями изображает ангела, который возвестит о конце света.
– Как апостол выглядит?
– Выше меня примерно на полголовы, широкий в плечах, физически очень сильный. Всегда был одет в сутану с капюшоном. Иногда капюшон соскальзывал, и становилась видна большая, бугристая, совершенно лысая голова. Когда во время проповеди он подымал руки вверх, рукава сутаны опадали, обнажались предплечья, сплошь покрытые татуировками: змеи там всякие, черепа, ножи. Вот, вроде бы, все, что помню…
– Мистер Донован, вы предоставили очень ценную информацию. Но ваша помощь еще будет нам нужна. Следует создать словесный портрет апостола. Также вам предстоит печальная обязанность – официально опознать тело Салли в морге. Но это все потом. А сейчас, не откладывая, мы едем с вами на ферму. Боюсь, там нас ждут не очень веселые открытия.
Стивенс достал мобильник, набрал номер своего отдела. Ответила секретарша.
– Значит, Арчи уже улетел, а остальные разъехались по полицейским отделениям? Так… Прямо сейчас свяжись с ребятами. Пусть отложат свои беседы в полицейских отделениях. Передай мой приказ: через час всем быть в Шэроне. Там городская библиотека есть – встречаемся у входа, на парковке.
Стивенс посмотрел на часы. Повернулся к Милтону, Полу и Доновану.
– Едем!
Глава седьмая
Без четверти два тщательно выбритый Городецкий стоял с букетиком красных гвоздик, как и договорились, у входа в зал, где должен был выступать именитый поэт. Желающих его послушать в этот воскресный день было много, вокруг разноголосо звучала русская речь. Городецкий занял позицию чуть сбоку от дверей, вглядываясь в лица проходящих женщин. К слишком молодым или слишком старым он сразу терял интерес, на остальных бросал – как бы невзначай – изучающие взгляды. Иногда в его глазах вспыхивала надежда, иногда они туманились неприкрытым ужасом.
Появления Верочки он не заметил. Чья-то рука, на которой висела небольшая черная сумочка, дотронулась сбоку до его локтя, мягкий женский голос спросил: «Семен Ефимович?» Это была она. Городецкий, засмущавшись, вручил ей букетик и торопливо отошел к кассе за билетами.
Ему удалось рассмотреть Верочку, лишь когда они уселись в зале. Волосы у нее были густые, черные, кое-где проступали и седые. Носик ровный. Перед ушной раковиной кожу прочертила вертикальная морщинка, та самая, которую подсмотрел когда-то Бальзак у стареющих женщин. Когда Верочка наклоняла вперед голову, кожа ниже подбородка собиралась в складку, но небольшую, не так, как у Агнессы. («Погляди лучше в зеркало, старина, – рассердился вдруг на себя Городецкий, – сам-то каков»). Зато глаза у Верочки были блестящие, полные жизни и, кажется, добрые.
Они успели перекинуться всего несколькими общими фразами, потом свет в зале начал медленно тускнеть, на освещенную сцену вышла дебелая дама. Пальцы с тяжелыми золотыми кольцами сжимали микрофон. Дама начала издалека, с Пушкина, которым открылась эпоха великой русской поэзии. А завершает эту эпоху, по
Поэт вышел на эстраду в ярком малиновом пиджаке и давно не глаженных желтых вельветовых брюках. Над брюками нависал плотный животик. Умные, ироничные глаза прищурены. Городецкий видел поэта въявь первый раз. «Нормальный мужик, – подумал он, – кажись, и выпить умеет, и закусить, и по женской части. А вот что касаемо его поэзии…»
В течение полутора часов Ямпольский читал свои стихи. Интересна была манера чтения. Подвывание, обычное у многих поэтов, читающих стихи, он довел до совершенства – делал его громче или тише, менял скорость. Собственно слова разобрать почти не удавалось. Внезапно в одном месте Ямпольский произнес ясно и обыденно два простеньких словечка: «ебёна мать» – и снова завыл. Затем поэт отвечал на записки. Среди прочих ему был задан вопрос о том, как он относится к творчеству Блока. Видимо, Ямпольскому не раз докучали этим вопросом, он утомленно поднял от записки глаза: «Да не люблю я Блока… Он же принес скулеж в русскую поэзию». Услышав такое, Городецкий сердито засопел – Блок был среди его самых почитаемых.
По окончании поклонники устроили Ямпольскому шумную овацию… Протискиваясь сквозь толпу к выходу, Городецкий придерживал Верочку за кончики пальцев. Она послушно следовала за ним.
– Ну, как впечатление? – спросил Городецкий, когда они выбрались на улицу.
– Мне очень стыдно – я многих слов не разобрала, Ямпольский так своеобразно читает. Он, конечно же, талант. Но называть его величайшим поэтом столетия… Ведь в этом столетии жили Блок, Мандельштам, Пастернак… А вы как думаете?
– Я перечитывал Ямпольского не раз, все старался понять секрет успеха. Cтихотворная техника, конечно, отменная. Но лично меня его стихи оставляют холодным – выстроены от головы, не от сердца. И потом – такое утомительное многословие.
– Но вы же слышали, как аплодировал зал…
– Эх, Верочка, любовь зала переменчива, от моды зависит. Вон как аплодировали когда-то Северянину, «королем русских поэтов» объявили, а что осталось? Время все расставляет по местам… Мне рассказывал приятель, он литчастью в одном провинциальном театрике заведовал. Вы знаете, в тексте пьесы бывают иногда авторские ремарки типа: «Толпа зашумела». Как поведал приятель, статисты, играющие толпу, повторяют при этом быстро и вразнобой – потому и не разобрать – одну и ту же фразу: «О чем говорить, когда не о чем говорить». Боюсь, эта гениальная фраза применима ко многим современным поэтам. К священной жертве их Аполлон не требует, а сочинить что-нибудь этакое хочется. Вот и появляются на свет потоки профессиональной графомании. Не уверен, многие ли из нынешних светил лет через сто сохранятся на небосводе русской словесности. А Блок – он будет… Поживем – увидим.
– Оказывается, вы долго жить собираетесь, – улыбнулась Верочка.
– Человек предполагает, а Бог располагает, – вздохнул Городецкий. А потом тоже улыбнулся. Он вдруг вспомнил, что не далее, как вчера, слышал эту пословицу от Вани Белкина. Но совсем в ином контексте.
Продолжая разговор, они стояли на тротуаре у входа в зал. Только теперь Городецкий заметил: за пару часов, что они провели внутри, улица изменилась. Ее проезжую часть огородили синие барьерчики, возле них кое-где маячили массивные фигуры полицейских.