Осень в Пекине
Шрифт:
— Нет.
— Тогда вам не понять. Уменьшенная авиамодель заключает в себе какую-то пьянящую притягательность. Бежать за самолетом, который сначала катится у ваших ног, потом начинает плавно взлетать, и вот уже кружится над головой, чуть-чуть подрагивая в воздухе, такой неповоротливый, неуклюжий, но все же сумевший взлететь... Я знал, что «Пинг» будет летать с большой скоростью, но чтобы с такой... Во всем виноват мотор. — Вдруг профессор замолчал. — Я совсем забыл про моего практиканта, — сказал он.
— С ним тоже что-нибудь случилось? — спросил Анжель.
— Его мотор укусил. А я-то позволил ему нести тело Пиппо! И он
Жуйживьом повернул обратно к гостинице.
— Я должен его полечить. Вам не трудно меня подождать? Это не займет много времени.
— Хорошо, я подожду, — сказал Анжель. Профессор спортивной трусцой побежал к отелю и исчез в дверях.
Живые и блестящие, цветки гепатролей распахивались навстречу волнам желтого света, заливавшим пустыню. Анжель сел на песок. Жизнь как будто замедлила свой бег. Жаль, что он не помог практиканту тащить Пиппо.
До того места, где он сидел, доносились приглушенные удары тяжелых молотов: это Марен и Карло забивали в шпалы скобы с загнутым хвостом — для закрепления рельсов. Порой железо ударялось о стальной рельс, заставляя его звучать долгим, звонким, вибрирующим криком, пронзавшим грудь насквозь. Где-то вдалеке слышался радостный смех Олив и Дидиша, которые для разнообразия затеяли охоту на люмиток.
Рошель — грязная потаскуха, с какой стороны к ней не подойди. И грудь у нее... все больше обвисает. Анна доконает ее. Он оттянет эту грудь, разомнет, выдавит все соки. Останутся две половинки выжатого лимона. Ноги, правда, у нее все еще хороши. Главное, что между...
На этой мысли Анжель остановился и дальше принялся думать на сорок пять градусов левее. Нет никакого смысла рассуждать об интимных качествах девицы, которая, если вдуматься, не более чем дырка, обросшая волосами, которая... Еще поворот на сорок пять градусов, потому что и этот довод уже не убеждает. Нужно схватить ее, сорвать все, что на ней нацеплено, и самому разодрать, изуродовать ее ногтями. Правда, когда Анна выпустит ее из рук, там не над чем будет особо трудиться. Она уже будет поломана, потаскана — круги под глазами, всюду прожилки, вздутые вены, дряблое тело — вся изношенная, замусоленная, раздолбанная. Как колокол с повисшим языком: внутри — пустота. Ничего в ней не будет свежего. Ничего нового. Надо было опередить Анну. Тогда, в первый же раз. У нее был такой новый запах. Это могло бы случиться после танцклуба, в машине, на обратном пути: просто обхватить ее рукой за талию. Произошла бы авария, она бы испугалась. Они только что наехали на Корнелиуса Шмонта, и он лежал на тротуаре. Он был счастлив: не поедет в Экзопотамию. А чтобы увидеть, дамы и господа, как мужчина целует женщину, достаточно повернуть голову; или сесть в поезд как раз в тот момент, когда мужчина целует женщину. Потому что он все время ее целует. Он трогает ее тело руками, и по всему ее телу он ищет запах женщины. Но не в мужчине дело. Результатом увиденного является ощущение возможного, и кажется, чего же еще желать, разве вот проваляться всю жизнь на животе, подложив что-нибудь мягкое, предназначенное для лежания, и балдеть, свесив голову и пуская слюни, и воображать, что можно так балдеть и пускать слюни до конца своих дней. Предположение вполне бредовое, потому что никаких слюней не хватит. Кстати сказать, балдеж с пусканием слюней на самом деле очень даже умиротворяет, жаль, что люди мало времени отдают этому занятию. Надо заметить в их оправдание...
Нет
Профессор Жуйживьом легонько съездил Анжелю кулаком по затылку. Тот вздрогнул.
— А где же практикант? — спросил он.
— М-м, — сказал Жуйживьом.
— Что?
— Подожду до завтрашнего дня, а там оттяпаю ему руку.
— Неужели до такой степени?
— Жить можно и с одной рукой, — сказал Жуйживьом.
— То есть без одной руки, — поправил Анжель.
— Вы правы. Если развить этот тезис и принять во внимание некоторые фундаментальные гипотезы, то можно научиться жить даже без тела.
— Эти гипотезы несостоятельны, — сказал Анжель.
— Так или иначе, я хочу предупредить вас заранее, что скоро меня упрячут за решетку.
Анжель поднялся, и они теперь удалялись от гостиницы.
— Почему?
Из левого внутреннего кармана профессор извлек записную книжку и раскрыл ее на последней странице. Там пестрели написанные в две колонки имена. В левой значилось на одно имя больше.
— Смотрите, — сказал профессор.
— Это список ваших пациентов? — спросил Анжель.
— Да. В левой колонке те, кого я вылечил. В правой те, что умерли. Пока в левой колонке имен больше, мне все сойдет с рук.
— Как это?
— Я хочу сказать, что могу убивать людей до тех пор, пока число убитых не превысит количества вылеченных мною.
— Убивать ни за что ни про что?
— Ну да, естественно. Я только что убил Пиппо, и колонки теперь сравнялись.
— Значит, у вас был не такой уж большой запас!
— После смерти одной из моих больных — это случилось два года назад — у меня началась неврастения, и я порешил немало народу. Глупо получилось; не то чтобы я нарочно.
— Но вы многих можете вылечить и жить потом спокойно, — сказал Анжель.
— Здесь нет больных, — объяснил профессор. — Писать вымышленные имена нельзя. К тому же я не люблю медицину.
— А практикант?
— Это опять-таки моя вина. Если я его вылечу, то все равно не засчитаю. Если же он умрет...
— Но рука, по крайней мере, не в счет?
— Рука — нет, — сказал профессор. — Просто рука — не в счет!
— Понятно, — ответил Анжель и добавил: — И все же, почему вас должны упрятать за решетку?
— Таков закон. Вам следовало бы это знать.
— Знаете, в принципе никто ничего не знает, — сказал Анжель. — Даже люди, которым положено знать, то есть те, кто умеет манипулировать понятиями, разжевывать их и подавать таким образом, что можно их заподозрить в оригинальности, даже они никогда не обновляют резерва своих идей, в результате чего их способ выражения лет на двадцать опережает предмет рассуждений. Из этого явствует, что научиться у них ничему нельзя, потому что все у них сводится к словам.
— Не стоит углубляться в такие философские дебри, чтобы объяснить мне, что вы не знаете законов, — сказал профессор.
— Разумеется, — согласился Анжель, — но надо же эти мысли куда-нибудь пристроить. Если только речь идет действительно о мыслях, а не о каких-нибудь рефлексиях. Я со своей стороны и вовсе склонен считать их простейшими рефлексами здорового индивида, способного констатировать.
— Констатировать что?
— Просто констатировать — объективно и беспристрастно.
— Вы можете также добавить: без буржуазных предрассудков, — заметил профессор. — Так обычно говорят.