Осень
Шрифт:
— Ты не думаешь, что говоришь, невестка! — злорадно усмехнулась госпожа Ван. — Не помнишь разве, что говорил на днях Лю-шэн, когда возвращался в деревню? Если арендная плата за прошлый год будет собрана полностью, то, пожалуй, она составит только чуть-чуть больше половины того, что собирали в прошлые годы. А дальше будет еще хуже. Поговаривают о «молодцах с большой дороги»; говорят, восемь частей аренды возьмут они, две части отдадут арендаторам, а хозяева будут только платить налог и денег ни полушки не получат. Что, не завертишься разве, если это, упаси боже, правдой окажется? А у Кэ-аня никаких накоплений, мы этого не выдержим.
Госпожа Шэнь была и раздражена, и огорчена, и даже немного напугана. Каркающий голос госпожи Ван долбил ей уши; казалось, чей-то скальпель врезается ей в мозг. И она не выдержала: вся побледнев, она уже не думала о самозащите и тем более ей в голову не приходило, что можно в свою очередь нанести удар; она думала лишь о том, чтобы спастись самой. В ужасе она переводила свои маленькие, но теперь широко раскрытые, глаза с госпожи Ван на Чэнь итай, которые меряли ее презрительными взглядами. Нет, не меряли, а кололи — так остры были эти взгляды! Она не могла больше владеть собой.
— Это меня не касается. Я не сказала, что не хочу, чтобы вы продавали дом. Как хотите, так и делайте, — сказала она таким тоном, словно молила о пощаде и быстро вышла из беседки. За ней, расстроенная, вышла Цинь. Юнь и Шу-хуа дожидались их в конце мостика. Не успела госпожа Шэнь свернуть на мостик, как из беседки до нее долетело что-то очень похожее на «глупая свинья», причем эти слова сопровождались веселым смехом.
— Я, право, боюсь ее — она просто готова сожрать человека! — вырвалось у госпожи Шэнь, когда она подошла к девушкам. Обернувшись в сторону беседки, она тихо прибавила: — Всю жизнь я от нее терплю.
— Тетя Ван говорит таким тоном, что, видимо, дом рано или поздно все равно продадут, — грустно произнесла Цинь. Она любила это место, с которым у нее было связано столько чудесных воспоминаний и где прошла часть ее счастливого детства. Она знала, что когда-нибудь ей придется расстаться со всем, что ее сейчас окружало, и она не могла не испытывать некоторой горечи по поводу предстоящей разлуки.
— Продавать так продавать! — разошлась Шу-хуа, — Подумаешь, какая диковина! Что же, мы не проживем без этого дома, что ли? Может, в другом месте тише будет!
— Жаль сад, — огорчилась Юнь и оглянулась вокруг, казалось весь этот осенний пейзаж манил ее к себе. И небо, и вода в озере, и искусственные горки, и листва деревьев — все показалось ей сейчас богаче и роскошнее, чем когда бы то ни было; свежий воздух овевал лицо, и она тихонько вдохнула в себя струю этого воздуха; голубизна неба ласкала ее глаза. Все, чего касался ее взор, казалось прекрасным, как во сне, она любила все это и не допускала мысли о том, что можно этого лишиться.
Цинь чуть-чуть вздохнула:
— Да, Шу-хуа права, — решилась,
— Еще больше? — изумилась Шу-хуа; до нее, также как и до Юнь и госпожи Шэнь, не доходил смысл сказанного Цинь.
— Да, больше, чем в саду, больше, чем в доме, — утвердительно кивнула Цинь. Она взглянула в бледно голубое небо, и глаза ее засияли неожиданным светом.
В этот день был праздник бога Дицзанвана — владыки загробного мира, и поздним вечером, когда ночь своим шатром накрыла землю, вся челядь дома — слуги, носильщики, молодые и старые служанки — собралась во дворе около зала предков, готовясь к традиционному, происходящему раз в год торжеству — «втыканию свечей».
Получив по пучку зажженных ароматических свечей, от которых подымался терпкий, душистый дымок, челядь рассыпалась по всем закоулкам двора и дома; каждый выискивал местечко, где можно было бы воткнуть свечку, и, найдя его — в расщелинах между плитами двора, у оснований стен, у входных ступенек — быстро отделял от общего пучка одну свечку и втыкал ее. От главного входа через весь двор до зала предков, от гуйтана до задней стены, от кухни до калитки сада — всюду, словно звезды на ночном небе, мерцали эти огоньки. Они были расположены в таком строгом порядке и через такие ровные промежутки, что контуры дома казались нарисованными светящейся кистью какого-то невидимого мастера.
Едва Цзюе-минь вошел в главные ворота, как в нос ему ударил резкий аромат. В плавающих волнах дыма все теряло свои очертания. Огоньки были всюду. Несколько раз он чуть не наступал на свечки. Пройдя ко вторым воротам, он услышал смех Цзюе-ина, Цзюе-ши и других, которые были заняты втыканием ароматических свечей около главного здания. Через боковую калитку он направился в свою комнату. Добравшись, он распахнул дверцу шкафа, сунул в шкаф принесенный с собой сверток и запер дверцу. Только теперь он мог вздохнуть свободно; улыбка облегчения, которая бывает обычно после сильного напряжения, чуть-чуть тронула его губы. Постояв немного у шкафа, он вдруг обратил внимание на то, что за стеной слышится чей-то громкий голос, сопровождаемый смехом. Это была Шу-хуа. Цзюе-минь понял, что в комнате Цзюе-синя собралась молодежь, и поспешил туда.
Он распахнул портьеры — и действительно, кроме Цзюе-синя, там находились Цинь, Юнь и Шу-хуа. Шу-хуа что-то говорила, но, заметив краешком глаза Цзюе-миня, прервала свой рассказ и повернулась к брату:
— А, Цзюе-минь. Ты где это сегодня пропадал? Даже не пришел поужинать с гостями.
— Я задержался по делу. Думал, что успею вернуться, — нарочито спокойным голосом ответил Цзюе-минь.
— Небось опять редакционные дела? — непринужденно улыбнулась Шу-хуа. — Я вижу, тебе и дня не хватает? Мне просто неловко, когда я сравниваю тебя с собой.
От первого вопроса сестры Цзюе-минь слегка изменился в лице, но никто, кроме Цинь, не заметил этого, а Цзюе-минь тут же спрятал беспокойство под напускной улыбкой.
— А как идут твои уроки, Шу-хуа? — ответил он вопросом на вопрос сестры.
— Сегодня гости, и мы с тетей Шэнь долго гуляли в саду. Думаешь, у меня было время взяться за книги? Пусть сегодня будет отпуск, — смеясь, отвечала Шу-хуа.
— Ты все такой же неисправимый лодырь, — шутливо упрекнул ее Цзюе-минь. — Будь я твоим учителем, я бы всыпал тебе палок!