Осенние мухи. Повести
Шрифт:
Мне показалось, что жена Курилова ужасно смутилась, она даже не сразу присела в неуклюжем реверансе. Гостья подняла брови и одарила ее насмешливой улыбкой.
— Его превосходительство поправляется? — спросила она.
— Моему мужу лучше, ваша светлость…
После секундной паузы посетительница вошла к Курилову, а Маргарита Эдуардовна отправилась к себе. Заметив меня, она пожала плечами.
— Как странно одеваются эти женщины, вы согласны? — тихо промолвила она.
Приглядевшись, я заметил, что ее глаза полны слез, а лицо осунулось и
В другой раз я застал у Курилова старика в белом летнем мундире. Это был князь Нельроде. Министр разговаривал с ним проникновенно и почтительно.
Когда я вошел, Курилов пытался сесть в подушках. Он был бледен, но улыбался.
— После, господин Легран, после… — устало сказал он.
Я показал ему ампулу.
— Оставляю вас, дорогой друг… — Гость поправил пенсне и с любопытством оглядел меня.
— Лангенберг сказал, что у вас новый врач.
— И очень умелый, — похвалил Курилов и повторил: — Ступайте, господин Легран, я за вами пришлю.
Я постепенно учился понимать Курилова, знал, как он ведет себя с подчиненными и с равными себе людьми, как общается с теми, в ком нуждается и кого уважает. Все его улыбки, все слова, которые он говорил, были предсказуемы, но, наблюдая его наедине с женой, я говорил себе, что природа человека непостижима.
Я ночевал в спальне Курилова на раскладушке рядом с его альковом. Днем дом был наполнен приглушенными звуками шагов и голосов, но к вечеру все стихало. Погода стояла холодная — так часто бывает в Петербурге в конце весны, когда на Неве вскрывается лед. Помню, как входил в комнату, где царила полная тишина, только потрескивали поленья в камине. В углу горела лампа с розовым абажуром. Маргарита Эдуардовна сидела в маленьком кресле и держала руку мужа в своей. Увидев меня, она всякий раз восклицала пронзительным, как у птицы, голосом:
— Пора? Уже одиннадцать? Время отдыхать, друг мой.
Я садился у окна с книгой, а они, мгновенно забыв обо мне, возвращались к прерванной беседе.
Я поднимал глаза и украдкой наблюдал за их лицами. На губах Курилова блуждала слабая улыбка (на этих каменных губах, меньше всего предназначенных для смеха), казалось, он готов был слушать ее вечно. Я и сам получал удовольствие. Не скажу, что эта женщина была так уж умна, но ее бессвязная, чуточку безумная манера говорить успокаивала, как монотонное журчанье ручейка или пение птицы. Умела Маргарита Эдуардовна и молчать: она замирала в неподвижной позе, карауля каждое желание мужа, как старая опытная кошка караулит мышь. В полутьме комнаты ее волосы отливали тусклым золотом, глаза казались бездонными. Иногда она издавала короткий возглас, пожимала плечами или произносила фразу с неподражаемой иронией все повидавшей в этой жизни женщины. Она часто повторяла со вздохом: «Боже, как много я таких повидала!..» — и нежно гладила руку мужа:
— Бедный мой, дорогой мой, любимый…
Они обращались друг к другу на «ты», она называла его «Сердце мое… Любовь моя… Дорогой мой…». Эти слова, адресованные свирепому и прожорливому
Однажды она сказала:
— Не думаешь же ты, что я ничего не замечаю? Нельзя было тебя слушать… Зачем мы поженились? Мы и так были счастливы.
Маргарита Эдуардовна неожиданно замолчала, и я замер, затаив дыхание.
— Ты помнишь, Валя? Помнишь, как было раньше?.. — тихо спросила она.
— Да…
— Что, если… если они преуспеют?.. Если ты больше не будешь министром, мы оставим эту страну и уедем жить во Францию, вдвоем…
Курилов переменился в лице.
— Неужели вы полагаете, что я держусь за власть?! — с пафосом воскликнул он. — Это тяжкий груз. Но пока государь нуждается во мне, я буду исполнять свой долг! — отчеканил он.
Маргарита Эдуардовна сникла. Курилов разнервничался.
— Я вас оставлю, — прошептала она.
Он открыл глаза:
— Спой мне что-нибудь на сон грядущий…
Она пела французские романсы и арии из старых оперетт, показывала ножку, выставляла грудь вперед, победительно откидывала голову… Совсем как в былые времена, в кабаре на Островах. Я отвернулся, чтобы не видеть постаревшего лица: она выглядела нелепо и жалко. Но Курилов ничего не замечал. В доме не было ни одного портрета Маргариты Эдуардовны, так что я не знал, действительно ли она была так хороша в молодости.
— Никто теперь так не споет!
Он гладил ее по руке — как друга, как ребенка, как жену, с которой прожил много лет, но постепенно воспоминания о былом воспламенили ему кровь, пальцы побелели от напряжения.
— Счастливые времена миновали, друг мой, — печально промолвила она.
— Жизнь коротка… — с горечью отвечал он.
— Не жизнь — молодость…
Курилов прошептал несколько слов, которых я не расслышал, и Маргарита Эдуардовна, спросила, пожав плечами:
— Правда?
Должно быть, то, что он сказал, когда-то имело для них особый смысл, потому что она рассмеялась.
Курилов повторил, подражая голосу жены:
— Правда? Так ты говорила… Правда? Милая моя птичка…
Когда Курилов смеялся, у него дрожал подбородок, суровый взгляд смягчался.
Дети каждый вечер приходили проведать отца. Сын Иван был очень на него похож. Курилов обожал этого пухлого бледного мальчика с большими ушами, он ласкал его, гладил по щекам, прижимал к себе и говорил со вздохом:
— Вот он какой, мой сын, мой наследник…
Нежно ощупав волосы и руки Ивана, он вдруг спрашивал с тревогой в голосе:
— Вы не находите, что он излишне анемичен, господин Легран?
Я до сих пор помню один удививший меня жест Курилова, когда он провел ладонью по лицу сына, опустив ему веки и верхнюю губу.
Дочь Курилова Ирина держалась холодно и замкнуто. Манерой двигаться, жестами, интонацией девушка очень напоминала отца. Она редко вступала в разговор и то и дело трогала золотую цепочку на шее. Курилов был с ней холоден, почти враждебен, в том, как он смотрел на нее, я улавливал смущение и гнев.