Осенние мухи. Повести
Шрифт:
— Туда нельзя, — коротко бросил он. — Там женщина — то ли пьяная, то ли больная, не уверен… Я —…
(Он назвал мне свое имя. Это был знаменитый террорист, казненный большевиками в 1918 году — после революции он стал их непримиримым врагом.)
Из-за двери доносились стоны и рыдания.
— Вы хотели поговорить со мной…
Мимо нас сновали пьяные мужики, грязные нищие, девки с грубо размалеванными лицами (они отправлялись на «работу») и полуголые дети, но мой собеседник стоял, облокотясь
Я сказал, что не хочу убивать министра. Он ничего не возразил, только устало вздохнул. Так же реагировал Курилов, когда секретарь просил у него дополнительных указаний.
— Не беда, найдем другого исполнителя…
Пьяный голос за стеной заорал песню, человек в шляпе раздраженно стукнул кулаком по косяку двери и сказал:
— Пожалуй, нам пора…
Я остановил его и… Не помню, что именно я говорил, какие доводы приводил, но мне казалось, что я отчаянно пытался оспорить у Смерти жизнь брата.
— Зачем? Ради чего? Этот человек — жалкий глупец, вы устраните его, но следующий будет не лучше.
— Знаю, знаю, — раздраженно откликнулся он, — но мы не остановимся. Вам прекрасно известно, что мы уничтожаем не человека — режим!
Я пожал плечами. Мне было неловко, я терпеть не мог пустопорожней высокопарности.
— Вы хотите покарать виновного или устранить человека, который для вас опасен?
Он насторожился:
— На Курилове лежит вина за многие несчастья и беды народа.
— Его отправили в отставку. Это держат в тайне, но преемника вот-вот назначат.
— Черт побери! — зло выругался он. — Мерзавец был у нас в руках! Теперь придется все начинать сначала! Когда объявят об отставке?
Я беспомощно развел руками.
— Ну вот что… — решительным тоном произнес он. — Дата назначена. Вам известно, что на октябрь запланированы студенческие волнения практически во всех университетах. Если Курилов останется у власти, будет загублено много молодых жизней. Ликвидация устрашит преемника и спасет тех, кто ни в чем не виноват.
— А что, если к третьему октября он окажется не у дел? — спросил я.
— Тем хуже, значит, так тому и быть… — ответил он. — В противном случае, сами понимаете, вы или кто-то другой…
Он не договорил. Пьяница снова затянул жалостную песню. В коридоре появилась Фанни:
— Уходите быстрей, дворник идет.
Мы начали спускаться по лестнице. Мой спутник прибавил шагу — он не хотел показывать свое лицо, но я обогнал его и успел увидеть, что он молод и явно нездоров. Он поднял на меня удивленный взгляд.
— Могу я спросить… — неожиданно для себя сказал я. — Это грязная работа… Вам никогда не хотелось послать все к чертовой матери и сбежать?
Не знаю почему, но наш разговор
— Я не ведаю жалости, — бросил он, думая, что угадал мои мысли. — Эти люди заслуживают жалости не больше, чем бешеные псы.
Я невольно улыбнулся — революционер повторил слова Лангенберга.
— Вы не поймете… — высокомерным тоном продолжил он. — Слишком долго жили в стеклянной клетке. А вот ваш отец понял бы.
— Жалость тут ни при чем. Нам, как, впрочем, и нашим врагам, не хватает чувства юмора… вы не согласны?..
Он не снизошел до ответа и сказал, глядя мне прямо в глаза:
— Итак, третьего октября все решится, не так ли?..
Я сказал, что все понял. Он улыбнулся и кивнул.
— Попомните мои слова: когда возьмете в руки бомбу или ощутите тяжесть револьвера в кармане и будете смотреть на самодовольных расфуфыренных богачей, сладостная дрожь предвкушения искупит все. Я собственноручно убил двоих, — бросил он на прощание, прикоснулся пальцем к полям шляпы и исчез.
Расставшись с ним, я до самого утра кружил по трем улицам вокруг чернеющего водой канала.
Глава XXIII
Курилов неуловимым образом изменился, стал мрачным и раздражительным. Обычно в это время года он уезжал с женой на Кавказ или во Францию, но в этом году явно никуда не собирался. Неизвестно, чего он ждал. Думаю, он и сам этого не знал. Вероятно, надеялся, что император передумает… или рассчитывал, что жизнь остановится, поскольку он, Курилов, перестал быть министром.
В конце июля император назначил министром Даля. Курилов воспринял известие стоически, но как-то вдруг, разом, постарел. Я почувствовал, что присутствие жены угнетает его. Он вел себя с ней еще учтивей, чем всегда, был крайне предупредителен, но не мог не думать, что пожертвовал ради нее карьерой. Детей, Ирину и Ивана, Куриловы, как обычно, отослали на лето к тетке в Орловскую губернию.
По всему выходило, что я один не раздражаю Кашалота. Думаю, ему нравилось, что во время наших долгих прогулок я был по преимуществу молчалив и ступал легко и почти бесшумно…
В пустом, похожем на покинутый улей доме стояла гулкая тишина. Никто из прежних друзей и знакомых не хотел скомпрометировать себя общением с опальным министром, так что визитов Курилову не делали. Он не был к этому готов и чувствовал себя оскорбленным, что меня немало удивляло. Утром он первым делом требовал от слуги почту.
Ему приносили несколько писем. Он бросал на них взгляд, полный нетерпеливого ожидания и надежды, со вздохом ронял конверты на кровать и с отрешенным видом начинал перебирать их. Его пальцы едва заметно дрожали.