Осенним днем в парке

Юфит Матильда Иосифовна

— Ну, у вас мужчин нет, но в районе, приезжие случаются…

Лапкина боялась, что тоже расплачется, как та молоденькая учительница, — так ей больно было слушать про приезжих, за которых она могла бы выйти замуж. «Ты ведь тоже приезжий», — могла бы она сказать. Но вместо этого резко спросила:

— Интересно, чем я могу привлечь мужчину да еще приезжего? Нарядов у меня нет, руки вон какие грубые стали…

— Дурочка, — сказал Федотов ласково, — разве мужчине нужны наряды?

— Скажите еще, — с горечью усмехнулась Лапкина, — что главное

в женщине — это душа…

— А как же, — серьезно сказал Федотов. — Если женщина не душевная, то грош ей цена. Вот моя жена…

— При чем здесь ваша жена? — закричала Лапкина, не дослушав. — Боже мой, при чем тут ваша жена? Она ведь живет в городе… — И постаралась, заставила себя засмеяться — так ей неловко было, что накричала. Легонько провела рукой по его рукаву и добавила мягко: — И потом у вашей жены есть муж…

Федотов задумался.

— Муж, — повторил он. — А муж вон сколько лет дома не был, он и жену-то совсем забыл. Какая стала за эти годы? Не знаю… Может, и не узнаю вовсе. Может, там у нее совсем по-другому жизнь сложилась…

Лапкина не нашлась что сказать. Еще раз погладила его рукав… «Не думай о ней, думай обо мне, о нас с тобой», — хотела бы она сказать. Но вместо этого произнесла:

— Все будет у вас хорошо, поверьте…

Они вернулись в дом, ужинали. Лапкина снова ожесточилась, осыпала Федотова насмешками и тонкими, полными яда намеками, она блистала остроумием и эрудицией. Казалось, она в порошок готова была стереть этого молчаливого подполковника. Но бедное ее сердце истекало кровью.

Дождь стих, очистилось небо, вышла луна. Она то исчезала, то снова показывалась и двигалась дальше, как будто озабоченная своими делами, как будто искала оброненные ключи от ящиков, где были спрятаны все ее сверкающие богатства. Но это была не вчерашняя, ликующая от сознания своего великолепия и силы луна, а совсем другая — задумчивая, рассеянная, словно на что-то обиженная.

Березы огорченно шелестели кронами, трава под ними покрылась пожухлыми листьями, белые стволы потемнели от дождя. За одни сутки деревья постарели. Уже явственно чувствовалась осень.

— Я закрою окно, холодно, — сказал Федотов.

— Как хотите. — Она подчеркнуто равнодушно пожелала: — Спокойной ночи…

Сердце у нее билось так сильно, что она не услышала его шагов, а только почувствовала их. Федотов лег рядом с ней, и это было так естественно, как будто он давно был ее мужем. Он лег рядом и подложил руку ей под голову.

— Спи…

— Вам неудобно будет, тесно…

— Нет, я хочу рядом с тобой… не хочу я один…

От него исходили тепло и покой, боль и мука отошли, Лапкиной стало хорошо, она зарылась лицом в его согнутую руку, вдыхала запах его кожи. И опять он не говорил ей слова «люблю», единственного короткого слова, которое могло ее успокоить и утешить. Он только пробормотал сердечно и искренне:

— Ты думаешь, я не понимаю… Я сам бы хотел сказать тебе что-нибудь определенное, приголубить тебя. Но не умею, чудной я какой-то человек…

— Зачем

слова? — возразила Лапкина, как будто не она страдала сегодня, уязвленная его молчаливостью.

В эту минуту она верила, что не надо никаких слов, никаких объяснений, нужен только он сам. И она не понимала, как жила раньше, до встречи с ним, и как будет жить дальше. Без него. Ей все время мерещился ехидный Козаков, и казалось, что они вели всегда один и тот же разговор, приводили одни и те же цитаты, вспоминали одни и те же фразы из сборника «Крылатые слова». И все их разговоры об искусстве казались ей сейчас вымученными, надуманными, нестоящими.

На следующий день мост снова не был готов, и Федотов с Лапкиной решили идти в обход, лесом.

Лапкина была бледна, печальна. Не хотелось расставаться с этой избой, где она хоронила свои воспоминания. Не понимала, чего ждет от нее Федотов, не знала, нужна ли ему. Она боялась и не хотела быть навязчивой, ничего не говорила ему о том, что мучило ее, и опять наружу выплыл спасительный разговор о педагогике.

Погода баловала их на прощанье. Слепило солнце. Стволы берез празднично белели среди сосен. Ветер трепал их кудрявые ветки.

— Война сильно изуродовала леса, — сказал Федотов. — Прямо как человека жаль становится… Тут дерево на блиндажи срублено, там сожгли, там танками истоптали… Это ужас сколько леса истреблено…

— Что лес? Вырастет. Война многое истребила в душе человеческой, — сказала Лапкина, думая о своем.

Федотов не понял.

Все-таки он стал теперь разговорчивее, доверчивее. Но так можно разговаривать и с сестрой, и со знакомой, и со случайной спутницей. Лапкина же разговаривала с ним как следователь, доискивалась, допытывалась, добиралась до его сущности. «Ведь мы не звери, мы люди, — думала она. — Не можем же мы просто расстаться, как будто между нами ничего не было…».

Она заговаривала о своем покойном муже, надеясь увидеть огонек ревности, что ли, в глазах Федотова. Идти оставалось немного, в деревне, она знала, им уже трудно будет встретиться без помехи. И если он к ней равнодушен, так пусть уж скорее кончится их путь.

— Скажите, вы любите людей? — зачем-то спросила она.

— Людей?

— Да, людей.

— Да кто же не любит людей? — удивился Федотов. — Как-то я не думал об этом… не знаю…

— Но вы умеете привязываться к людям, помнить о них? — настойчиво спрашивала Лапкина.

— А как же? Мы три недели были в окружении, отсиживались в чаще. И с нами две девушки, медсестры. Молоденькие. Обе ко мне, как дети, льнули. Спать ложились рядом со мной, прижмутся ко мне и дрожат, немцев боятся. Я даже не знал, как их зовут…

— А как меня зовут, вы знаете?

— Конечно, знаю. Оля.

— Странно, что вы запомнили. Да, меня зовут Оля, Ольга Петровна.

— Для меня вы Оля. Имя-то какое славное.

— Да? Вот будете рассказывать когда-нибудь, как шли со мной по лесу, и имя даже сможете назвать… — Она оборвала: — Ну, так что же те девушки?