Осенний мост
Шрифт:
Залп! — скомандовал Масамунэ.
Его лучники уложили наповал множество монголов, но их было немного, а монголов — слишком много. Они с легкостью пробили бреши в укреплениях самураев, и вскоре их море захлестнуло бы японцев — но когда это уже казалось неминуемым, правый фланг монгольских кавалеристов вдруг развернулся и накинулся на своих же. Боевой клич этих отступников был иным, не таким, как у прочих. Масамунэ показалось, что они кричат: «На-лю-ге-о-до-су!»
Внезапная измена в собственных рядах вызвала замешательство среди монголов. Хотя они имели преимущество и в численности, и в расположении, монголы остановили атаку и отступили. За время последовавшего затишья отступник,
Нет монгол, — сказал он на ломаном китайском. — Да нюрген. — Произнеся это, он указал на своих сотоварищей — те тоже ударили себя в грудь, — и сказал. — Нюргены.
Мой господин, они говорят, что они не монголы? — уточнил заместитель Масамунэ.
Очевидно, они, — Масамунэ, едва не сломав язык, попытался повторить варварское слово, — на-лю-ге-на.
А что такое на-лю-ге-на?
У них над головами снова вспыхнули звезды и созвездия. Самураи изо всех сил вжались в землю. Масамунэ выплюнул грязь изо рта.
Они — враги монголов, — сказал он. — Что еще тебе требуется знать?
На этот раз вспышки звезд сопровождались оглушительным ревом на берегу, свистом рассекаемого какими-то предметами воздуха и, несколькими мгновениями спустя, ужасающими взрывами в рядах японцев.
Вставайте! — закричал Гэнгё. — Они снова наступают!
Многие из вставших самураев поднялись вовсе не для того, чтобы занять свои места на земляном валу — нет, они развернулись и бросились бежать. Тщетно. Продолжающийся град взрывов превращал людей в кровавые ошметки мяса и костей, вне зависимости от того, стояли они или спасались бегством.
Вторая волна монголов снова преодолела укрепления, и враги-конники оказались среди самураев, орудуя мечами и копьями. За конниками шли пешие воины со странными луками, стрелявшими короткими стрелами. Одна такая стрела ударила Масамунэ в грудь и с легкостью пробила доспех.
Он вскрикнул. Короткая вспышка боли, а потом ничего — лишь голова закружилась и тело сделалось невесомым. Какой-то монгол уже занес копье, чтобы прикончить его. Масамунэ был так слаб, что даже не мог поднять свой меч. Но тут тот на-лю-ге-на, что первым заговорил с ним, отбил копье и ткнул монгола своим коротким, обоюдоострым мечом в подмышечную впадину. Хлынула кровь. Монгол упал.
Его на-лю-ге-нский спаситель улыбнулся Масамунэ и сказал.
Не бояться. Жить! Жить!
Масамунэ потерял сознание.
Когда он снова открыл глаза, его заместитель перевязывал ему рану.
Монголы исчезли. Вокруг бродили самураи, помогая своим раненым и добивая монголов. Самураи победили — во всяком случае, пока что. Масамунэ увидел, что все на-лю-ге-на лежат вокруг мертвыми. Нет, один еще дышал. Масамунэ видел, как приподнимается его грудь. Один из людей Гэнгё подошел к на-лю-ге-на и уже занес меч, чтобы заколоть его.
Стой! — приказал Масамунэ. — Это не монгол.
Он выглядит, как монгол.
Идиот! Ты будешь спорить со мной?
Нет, князь Масамунэ. Ни в коем случае. — Воин поклонился.
Перевяжи его.
Слушаюсь, господин. Но он очень тяжело ранен. Вероятно, он все равно умрет.
Если он умрет, мы помолимся за его душу и за то, чтобы ему был дарован покой. Но позаботься, чтобы он не умер.
Этот на-лю-ге-на спас ему жизнь. Масамунэ отплатит ему тем же, если сможет.
Эрогут не умер, но все прочие умерли. Его родной брат, и двоюродные, и прочие последние его родичи — все ушли. Эрогут улыбался сквозь горячечный жар и боль, пока повозка, в которой его везли, покачивалась из стороны в сторону. Его мать приобрела славу чародейки и провидицы, благодаря уму и удачному сочетанию счастливых догадок и неустанного самовосхваления; она постоянно
Повозка доставила Эрогута на другой остров, именуемый, как он позднее узнал, Сикоку. Самурай, рядом с которым он сражался, Масамунэ, был правителем княжества Акаока. Туда они и прибыли. Хотя Масамунэ вел себя, как настоящий хан, его княжество было настолько невелико, что вряд ли вообще заслуживало подобного названия. Даже монгол — а на взгляд Эрогута, их способности наездника были совершенно незаслуженно расхвалены, — мог бы проскакать от одной его границы до другой меньше чем за день.
Поначалу Эрогут и его новый господин разговаривали на ломаном китайском.
Мое имя Масамунэ. Я — князь Акаоки. Ты?
Мое имя Эрогут. Я из страны нюргенов. Ее нет больше.
Твое имя? — переспросил Масамунэ. На лице его отразилось замешательство.
Эрогут.
Э-о-го-чу?
Э-ро-гут.
Э-ло-ку-чо?
Эти японцы были безнадежны. Их язык был настолько прост, что они не способны были выговаривать незнакомые слова, даже самые простые.
Гут, — сказал Эрогут, сократив имя, как если бы разговаривал с несмышленым ребенком.
А! — отозвался наконец-то удовлетворенный Масамунэ. — Го.
Да, — согласился Эрогут, сдаваясь. — Мое имя Го.
Так с тех пор и стало.
Го очень быстро выучил язык японцев. Слова в нем были нетрудные, поскольку состояли всего из нескольких звуков. Японцы кое в чем были похожи на монголов. Они любили войну. Как только монголы были изгнаны с их берегов, — их, как и во время первой попытки вторжения, прогнала буря, — Масамунэ тут же начал сражаться сперва со своим соседом с востока, затем — со своим соседом с севера, по причинам, которых Го не понимал. Похоже, честь здесь ценилась выше, чем земли, рабы, лошади или торговые пути. Никаких других причин быть не могло, поскольку манера самураев вести сражение — странное скопище множества поединков, где каждый воин искал противника равного ранга — гарантировала, что битва почти наверняка не завершится неоспоримой победой одной из сторон. Их армии не были армиями в том смысле, какой вкладывали в это слово организованные нюргены, а скорее буйными, героическими, нескоординированными толпами.
Когда самураи рассказывали истории о своих сражениях, они преувеличивали не только свое мужество, но и мужество своих врагов, и оплакивали их смерть так же, как смерть своих соратников. В одной битве вражеский предводитель, толстый прыщавый юнец лет двадцати умер, придавленный собственной упавшей лошадью, когда обратился в бегство. Позднее же, в рассказах этот предводитель превратился в юношу почти ослепительной красоты, его мужества хватило бы на тысячу храбрецов, а его смерть превратилась в трагедию, исполненную почти невыносимой печали. Го наблюдал, как Масамунэ и его самураи пили рисовое вино и рыдали, оплакивая павшего героя. Однако же эти самые люди хорошо знали вражеского предводителя, не раз сходились с ним в стычках и знали, что он не был не только красивым, но даже и сколько-нибудь миловидным, а что до его мужества… ну, много ли мужества — не говоря уже о умении и удаче — требуется, чтобы развернуть коня таким образом, чтобы он упал на своего всадника и сломал ему шею?