Осенняя женщина
Шрифт:
— Не было случая. Да и неинтересно рассказывать. Там самому надо побывать.
— Не все это себе могут позволить, — заметил он, пожав плечами и почувствовав, как на разведку его души осторожно выступили пажи и верные слуги изгнанной ненависти — мелкая язвительность и обидчивая провокационность, готовые затеять маленькую гнусную ссору на ровном месте.
Вера промолчала, и ее молчание вполне определенно свидетельствовало, что она рассчитывала на другую реплику. А эту и замечать не стоило.
В который раз он ощутил, насколько она права, когда обходит вниманием такие вот реплики, выпадавшие из него в последнее время все чаще.
Даже не дав ему пожалеть о своих словах, Вера неожиданно вытащила его руку и всмотрелась в циферблат часов.
— Проводи меня до метро.
— Да ну! Вер, не тормози! Погуляем еще, — оживился Колька, смутно обеспокоившись тем, что день закончится на такой ноте.
— Нет, не могу. Я маме обещала быть дома пораньше.
С этим он никак не мог поспорить. Вера относилась к данному слову очень серьезно. Если уговаривались выйти на пробежку в семь утра, то никакой дождь или град не заставил бы ее прийти позже. Так уж ее воспитали.
Но сейчас Колька был бы рад, если бы она нарушила слово. Ради него. Ради этого вечера, который мог излечить его от ненависти. Он смог бы оценить это. Он, возможно, смог бы рассказать ей, что его так терзало. Рассказать девчонке. Впервые девчонке, а не парням-приятелям. Что-то подсказывало ему: Вере многое можно доверить. Но она уходила. А с ней уходило и чувство покоя. Колька снова оставался один на один со своим уродливым розовым кустом в душе. Никто ничего не хочет понять. Все те же взрослые игры. Взрослые… Иногда они просто не могли позволить забыть о себе, даже если находились далеко-далеко. И она вот тоже строит из себя обязательную.
— Так ты идешь? — мягко спросила она и вытащила вторую руку из кармана его куртки.
— Иду, — недовольно буркнул Колька.
— Только одолжений мне не надо. И губы тоже не стоит надувать. Ты сразу становишься похожим на трехлетнего ребятенка.
Вера умела смутить его. Возможно, только она и умела. Колька, давно научившийся отражать всякие нападки сверстников и ребят постарше, иногда ничего не мог противопоставить Веркиной правдивости и ее же способности излагать эту самую правду не обидно, а с легким подтруниванием. Время от времени он просто не мог понять ее, хотя с самого первого класса считал, что в девчонках нет и не может быть ничего таинственного. Все они носили косы, аккуратно вели дневники и обклеивали их всевозможными артистами и вырезками из журналов мод, вели меж собой глупые разговоры, боялись мышей, дома после уроков играли в «школу» (ну не дуры ли?), интриговали, подлизывались к молоденьким учительницам, не давали списать и могли строить из себя невесть что. Все они были как на ладони. Никаких тайн. Все их чувства, все их слезы, все их таинственные (как им казалось) улыбки читались с легкостью. Все их вздохи и раздаваемые удары учебником по голове, все их шептания и альянсы расшифровывались без труда. В этой праведной уверенности Колька пребывал до встречи с Верой. На Вере он споткнулся. То, что раньше было открытой книгой, вдруг окуталось туманом из полунамеков и улыбчивости, в которой скрывались слова. И эти слова хотелось слушать. Глаза, обычные девчоночьи глаза, не трогавшие ранее ни одной душевной струны, неожиданно обрели притягательную силу. В них хотелось заглядывать. Вопросы сверстниц стали неожиданными и могли вогнать любого пацана в краску (хотя ни один пацан в этом ни за что не признался бы). Их познания в различных сферах начали неприятно поражать. Их фантазия в одежде стала подобна прорвавшему плотину мощному потоку. Даже самая неказистая Женька Смирнова из его класса, по-воловьи смотревшая на мир сквозь линзы неуклюжих очков чуть ли не с самого детского сада и вечно пачкавшая форму повидлом от бабушкиных пирожков, постепенно превратилась в неприступную девушку Женечку, появлявшуюся на публике в стильных очечках и в строгих костюмах.
Они умудрялись всегда иметь при себе деньги.
Они смеялись, и тебе казалось, что этот смех предназначен именно тебе.
Их настроение менялось, и тебе почему-то нравилось лавировать в неспокойном море их изменчивой натуры. Частенько
Именно Вера заставила Кольку взглянуть на девчонок с иной стороны, с нового фасада. И старый, самоуверенный взгляд стал недоступен.
Конечно, все мальчишки напоказ продолжали выставлять свое якобы жизненное кредо — мол, курица не птица, а женщина не человек, но тогда какого дьявола они так настойчиво добивались у предмета своего нарочитого презрения толики расположения, внимания, слова, взгляда? И куда девается это презрение потом?
Непостижимо.
Необъяснимо.
Непознаваемо.
Он шел с Верой к станции метро и не мог избавиться от чувства вины. Своей вины, вот в чем курьез! Не мать, а простая пятнадцатилетняя девчонка заставила его чувствовать себя ребенком. Трехлетним пацаном с надутыми губами, не получившим то, что хотелось.
Колька не смог сдержать улыбку.
— Ты чего? — тут же спросила она, толкнув его в бок.
— Ничего. Так. Подумалось…
— Надо же. Ты думать умеешь? Какое открытие. Научи и меня.
В ответ послышался скупой, ломкий юношеский смешок:
— Прикалываешься, да?
— Может быть да, а может и нет, — загадочно улыбнулась она.
Всю дорогу до метро они перебрасывались беззлобными репликами, стараясь сгладить неприятную минуту.
На этот раз вечер удался.
Последний беззаботный вечер навсегда ушедшего детства.
Устроившись в тесной телефонной кабинке на Главпочтамте с газетой «Из рук в руки», Кристина уже полчаса пыталась найти хоть один номер, по которому не ответила бы какая-нибудь девица из агентства по сдаче квартир. Судя по всему, эти самые агентства со своими хитрыми уловками заполонили весь город и, вопреки рекламе, совсем не обещали быстрого вселения. По крайней мере, за приемлемую для Кристины цену. Везде предлагали заплатить вперед, подписать какой-то туманный договор и только после этого получить список сдаваемых квартир. Кристина каждый раз вынуждена была бросать трубку. Оставалась еще примерно треть телефонов, но она сильно сомневалась, что найдет на другом конце провода тех, кто не хочет почистить ее и без того не набитые купюрами карманы. Хайнс, когда его брала полиция, как-то не позаботился выдать ей выходное пособие. Не пришла ему в голову такая светлая мысль.
Набрав очередной номер, Кристина долго слушала гудки и хотела уже положить трубку, как ей ответили…
Телефон в прихожей все звонил и звонил. Анжелика Федоровна подняла голову с подушки, прислушалась. Нет, грузного шарканья Зойкиных шагов не слышно. Только телефон надрывается. Проклятая корова решила, вероятно, вздремнуть после обеда. А может, опять ушла куда-то. Не докладывает же.
И тут Анжелика Федоровна вдруг подумала: как давно в этой квартире молчит телефон. Иногда звонила сама корова, но вот такое радостное треньканье телефона почти забылось.
Телефон все звонил и звонил. Значит, коровы нет дома.
Она потянулась и сняла трубку.
— Да, слуфаю ваф, — произнесла Анжелика Федоровна и почувствовала неловкость от того, что безбожно шепелявит без протезов во рту.
— Простите, вы… — послышался девичий голосок.
— Секундофку, секундофку, — сдерживая нахлынувший смех, пролепетала Анжелика Федоровна, выуживая зубы из стакана. — Вот теперь говорите. Кто это?
— Простите, вы сдаете квартиру? — с усталой надеждой осведомился голосок.
— Квартиру? — переспросила старуха. — Нет, деточка, квартир я не сдаю. По какому номеру вы звоните?
— Извините, я, кажется, ошиблась.
«Нет, не ошиблась!» — подумала Анжелика Федоровна, вдруг испугавшись, что этот свежий, ясный голосок навсегда исчезнет, замрет, сгинет, снова оставив ее один на один с ненавистной коровой.
— Подождите, деточка! — успела выкрикнуть в трубку старуха, при этом чуть не выплюнув зубы. — Подождите! Знаете что… приезжайте. Приезжайте, мы что-нибудь придумаем, деточка.