Осенью в нашем квартале

Богуславский Иосиф Борисович

Обычно, пока наступает обед, Антон по нескольку раз бегает смотреть на часы. Висят они в конце цеха у деревянной конторки напротив табельной доски. Тянут к себе неимоверно, ну прямо-таки магнитом. Подойдет, потопчется, ждет, пока стрелка передвинется. А она будто прикованная. И тянется, тянется время, и тикают, тикают ходики, и качается, качается из стороны в сторону маятник…

Но сегодня к часам ни на шаг. Будет стоять у тисков как проклятый. До обеда четыре грани — вынь да положь. Черновой обработкой, конечно. Нет, от верстака — ни ногой. И вообще, лучше

бы сняли эти часы. Есть же гудок на обед. Чудесный, потрясающей силы гудок. Прелесть гудок. Да здравствует гудок, и к черту часы! Кладет рашпиль, бредет через весь цех к табельной доске. Это совсем не значит, что идет смотреть на часы. Во-первых, рядом с табельной — инструменталка. А во-вторых…

— У-у-у! — свободно, легко, как чистая сверкающая медь, звенит это неожиданное «у-у-у…». Звенит и мягко, дымчато растворяется в благостной тишине цеха. Ура, теперь надо поскорей попасть в столовую, чтобы не торчать в очереди у окна раздатки…

3

К столовой у Антона своя тропка. Просто надо юркнуть в проходную, метнуться за гаражи выщербленными деревянными заборами к одноэтажному малиновому домику. Три минуты — и место за столом застукано. Первое дело — очередь за хлебом.

— Дают на день вперед?

— Дают.

— А на два?

— Нет.

— Нет так нет.

Девушку за весами зовут Людмилой. Людмила — хлеборезка. У нее за качалкой волос белый матерчатый венчик. Царевна, божество. Конечно, было бы неплохо заполучить краешек кирпича с поджаристой коркой. Но это как божеству на душу ляжет. Вызвать у божества улыбку не так-то просто. Тем более с Антоновым обличьем. Длинный нос, широкий рот с пушком над губами, плюс ко всему — узкая челюсть. Вот у Витьки Рогулина челюсть так челюсть. Скоба, рыцарский силуэт. А он, Антон, гадкий утенок… Правда, мама говорит, что у него глаза, как две большие сливины. Но разве нужны Людмиле-хлеборезке глаза… С весов слетает сырой глинистый ком. Попробуй, раздели его на два раза. Черта лысого. Уж если Антон не красавчик, то и не Иисус Христос. Тому все же удалось одним хлебом накормить тысячу человек. И если все и насытились… Сейчас это очень модная легенда. Ладно, Антон постарается. А пока надо не прозевать очередь к раздатке.

Сунул в окно продуктовые карточки. Заметались, замахали крыльями по графленым полям ножнички-стрижи. На тебе — мясо, на тебе — крупа, на тебе — жиры-масло, на тебе — сахар. На первое — суп из крапивы, на второе — синяя каша из сечки, расползается по тарелке. В середине — ложечка черного хлопкового масла. А в сторонке — два кусочка селедки.

— Селедка — это рыба-мясо? Хе-хе-хе… — хрипит гортанно сосед по столу высокий дюжий финн Арво, Что для такого детины два ломтика селедки? Недоразумение, игра.

Как Арво попал на завод, никто не знает. Зато всем известно: Арво — сварщик что надо. Ему дают много УДП. Он достает из-за отворота своей брезентовой робы чекушку подсолнечного масла, кирпич хлеба и два пирожка, завернутых в обрывок газеты.

Смотреть, как кушает Арво, удовольствие. Пахучее, янтарное, прозрачное,

нежное, играющее пузырьками масло прямо из горлышка чекушки льется в его широкую, крепкую, с огромным бегающим кадыком гортань. Ест Арво не спеша. Смачно прожевывает куски купающегося в масле хлеба. Ест и похрипывает. Потом вытирает ребром ладони лоснящиеся губы. Глаза его блестят и смеются. Он получил большое удовольствие.

Антон ловит себя на том, что проморгал ту самую минуту, когда в нем должен был проснуться Иисус Христос. От сырого черного ломтя остались одни крошки. Тремя пальцами, как клювом, подобрал их с тарелки, слепил одна в одну, сунул в рот, пожевал. Хотел же кусочек оставить на тот самый случай, когда начнет посасывать под ложечкой. Антон точно знает, что этого посасывания недолго ждать, стоит только выйти из столовой… Но разве можно удержаться и не съесть лишний кисочек, когда рядом, на твоих глазах, идет такой пир, бешеный шабаш?

— На, возьми, корыш, — хрипло говорит Арво и сует Антону мучной пирожок с картофельной начинкой. Не пирожок, а какое-то сладостное мучение. Картофель в нем, конечно, перемешан с жареным луком. Иначе откуда бы взялся этот удивительный аромат, от которого так и першит в бескадычном Антоновом горле? Конечно, такие пирожки могут выпекать сейчас только рыночные торговки. Антон знает цену этим пирожкам. О-ее!

— Нет. Арво, спасибо. Я переполнен.

— Бери, корыш, — смеется добряк Арво.

— Надо говорить «кореш», «е», а не «ы».

— Хорошо, кор-е-ш, — делает ударение на последнем слоге Арво.

Пирожки для Арво — десерт. Один из них он направляет в свою гигантскую гортань, второй завертывает в бумагу и сует Антону в карман. И уходит. Теперь Антон знает: когда начнет сосать под ложечкой, он съест этот пирожок. Во-первых, не будет дрожать рука. Во-вторых, день покажется намного короче.

4

Еще по дороге в цех рука несколько раз тянется в карман за пирожком. Но Антон твердо говорит себе: нет! Нет и нет!

В цехе вынул его из кармана, положил на верстак, обитый белой жестью. На бумаге уже проступили жирные пятна. Снял ватник, потянулся за пирожком, чтобы спрятать в ящик. Потянулся… и перехватил на нем долгий завороженный взгляд Генки. Пирожок был таким румяным и аппетитным, что оторвать от него взгляд не было никакой возможности. Антон бы и сам, не раздумывая, сунул его в рот, но в последнюю минуту передумал и протянул пирожок Генке. У того заблестели глаза:

— Нет, что ты, не валяй дурака.

— Бери, тебе говорят.

И Генка не устоял. Ел он маленькими кусочками, не торопясь, и только по лихорадочному блеску глаз можно было догадаться, каких усилий стоит ему не съесть пирожок сразу, одним махом.

Время обеда еще не прошло. В цехе было тихо. Недалеко от верстака сидели слесари-сборщики, смолили цигарки. На перевернутом экскаваторном барабане сидел Витька. Он увидел, как Антон дал Генке пирожок, мрачно сверкнул глазами, по рыцарской скобе забегали комочки желваков. Антон подумал: