Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

— Не верить — правды они не скажут.

— А тебе так вот и сказали?

— Вот так и сказали.

— Ой, да не простая ты, Анисья-матушка, прямо вот не простая.

— Да какая ни есть. Ты уж сказывал об этом.

Анисья вроде опечалилась, а лицо ее замкнулось в правдивой и светлой задумчивости; сама она, ровна и спокойна, начала убирать со стола.

Семен встал и притулился к горячей боковине печи — жаром так и охватило всю его спину, а сам он вздрогнул и насквозь замерз. «Не заболеть бы», — ударило по сердцу внезапное, и он тут же отмахнулся от своего опасения, озадаченный скорой и важной переменой в хозяйке. Он и прежде подмечал, что прелестные, по-детски доверчивые глаза ее всегда светились как бы в полмеры, и даже

тогда, когда она была весела и смеялась, в них близко крылась тайная горечь. «Да нет, нет, не простая она, совсем не простая, — повторил Семен в мыслях настойчивое свое определение и, пожалуй, первый раз почувствовал себя неловко перед Анисьей. — С легкой руки я все Анисьюшка да Анисьюшка, вроде она недоросток. И ничего не знаю о ней, потому свои заботы да свои печали. К чертовой матери их».

— Ты что же, Анисья, вот так все и живешь? Одна, значит?

— Жила и не одна. Да тебе это зачем?

— Вот видишь, зачем да зачем. Живем под одной крышей, маленько и знать бы надо друг друга.

— Да ты все в делах, как рыба в чешуе, к тебе не подступись. И залетка у тебя. Тоже небось зазнобила.

— С нею песня спетая.

— Будь я мужиком, вот крест, убила бы ее, начистоту сказать. Среди нашей сестры тоже водятся — живьем в землю закопать мало.

— Уж ты больно круто. Люди не без слабостей.

— Я сама такая. Меня самое бы зарыть. Ты вот все сказываешь, не простая-де ты, Анисьюшка, да не простая. Была б простая, Семен Григорич, так бы вот не жила. А то ведь вдовушкина дверь всякому отперта. Да тебе небось напели уж об Анисье Захватке. Захваткина — это я по мужу. Ну не рассказывали, не горюй — расскажут. У нас тут вести не залеживаются. А охота будет послушать, я и сама без утаечки все выложу. Только не теперь, а в другой раз как-нибудь. Сейчас бежать надо — скотина стоит не управлена, камин не топлен, кабан, леший, обревелся совсем. Да и ты, помешкавши, одевайся воду носить.

Анисья, опять бодрая и взволнованная, убежала на свою половину. А Семен, чем больше прилаживался к печи, тем больше мерз, неприятно чувствуя дрожь в теле. «Надо спросить, нет ли у ней самогонки, да с солью опрокинуть после бани, а то, чего доброго, не расхвораться бы, — прикидывал Семен, собираясь на улицу. — Уж банька-то, не сказать как кстати».

Он раз пять спускался к проруби на Мурзе и каждый раз его бросало то в жар, то в озноб. А с последними ведрами так устал, что всего окатило тяжелым потом, и уж без колебаний знал, что нездоров. Но после обеда сходил все-таки в баню, выпил стакан первача с тертым хреном и солью, залез на печь, а к вечеру начал впадать в бред. То ему казалось, что он жарким утром едет на палубе пароходика по Неве, а рядом стоит Зина, которую он не видит, но хорошо угадывает, что она взволнована, ослеплена солнцем, весело смеется и машет, машет кому-то рукой. «Слава тебе господи, а то заладили все: повешена да повешена, — связно подумал Семен и захотел сказать ей что-то мучительно важное, но во рту у него все спеклось, выгорело, язык присох, и он одними глазами торопился передать ей: — Милая, милая, ведь если бы не ты, я бы так и остался серошинельным сукном. Ах, не знать бы всего этого, жить, как живется, без мысли и тревог, чисто, честно, праведно. Да нет, я все тот же, но душа, душа ни минуты не знает покоя, а загадки жизни, которые ты разрешила одним шагом, по-прежнему недоступны мне и не под силу. Ты помогла мне, а как самой-то?

— …я сама, сама, — услышал он голос, который вживе походил на голос Анисьи, и Семен, вдруг осознав себя, спросил:

— Анисья, ты, что ли, это?

— Я, я.

— С кем ты? — все еще не веря отзвуку хозяйки, переспросил Семен.

— Одна. С кем же еще-то, — ответила Анисья и, приложив палец к своим губам, глазами показала управляющему Троицкому, чтобы он замолк и уходил.

Николай Николаевич пришел к агроному поговорить с ним, но, узнав, что тот заболел, искренне обеспокоился:

—

Что же ты молчала-то. Надо послать за доктором?

— Я сама, сама, — горячо и громко возразила Анисья, и Семен очнулся на ее голос.

— Слушай-ко, Анисья, — опять спросил Семен, — а вроде бы приходил кто-то? А смеялся-то кто?

Он приподнялся на локте и выглянул с печи — свет лампы на столе так и ослепил его ядовито-желтой пустотой.

— Капусты бы теперь, хоть к губам, дохнуть с мороза, со льдом… Только бы по сердцу он ей, и все бы ладно. Мне прийти надо… увидел бы голубушку. «Огородов, к орудью!» — скомандовал кто-то затаенно неузнанным голосом. Он встрепенулся, открыл глаза и не сразу узнал Анисью.

— На-ко, вот, клюквы я надавила. Выпей. Жар-то и схлынет. Пей, да я тебе грудь салом натру. Господь милостив — к утру поднимешься.

Семен глотками начал пить, не чувствуя кислоты клюквы, и в миг просветления вздохнул:

— Такое состояние, Анисьюшка, будто всему конец, а сделать ничего не удалось. А мог бы, кажется. И что-то беспокоит, томит…

— Вот вы, мужики, все так, — с ласковой укоризной отозвалась Анисья, — чуть что, и раскисли. Бабского бы терпения вам. Допивай-ко, допивай.

XIV

Почти две недели Семен пролежал в тяжелом жару, но сознания больше не терял. А как-то утром спустился с печи, переодел все чистое и лег в кровать. Он с наслаждением и радостью чувствовал свежую прохладу белья, чувствовал набиравшее силу свое тело, чувствовал свет от замерзшего окна, который казался ему необыкновенно ясным и ласковым, — глазам от него было легко и весело. К полудню в голые зализы на стеклах пробилось солнце, с пригретой стороны на наличниках раскричались воробьи, и в притаявшем воздухе свежо лаяли собаки. Слыша новые, предвесенние звуки, Семен впервые за время болезни подумал о еде, и, когда пришла Анисья, он с детским восторгом высказал ей свое желание:

— Век, Анисья-матушка, буду бога молить за твое здоровье, накорми ты меня тертой редькой. С квасом. Всякую еду перебрал в уме, а на редьке слюной захлебнулся. Да ведь и то сказать, со ржаненькой корочкой да с луком, для вкуса немножко.

— Редька и божественно, но чистый же ты ребенок, ей-бо.

Хлебать тюрю сел к столу. Сам себе показался до смешного легким и слабым, даже ложка в руке держалась непрочно, но был уже окрылен счастьем выздоравливающего, признательно поглядывал на Анисью, которая тоже радовалась, что сама выходила постояльца. Прибрав со стола, хотела уйти к себе, да Семен остановил:

— Ты бы посидела. А то я все один да один.

— Видишь вот как, накормить накорми, напиться подай, а теперь еще и посиди с ним. А то, может, и еще чего запросишь? Да уж посидеть, что ли. Денька прибавилось, а ровнешенько ничего не успеваю. Глядь-поглядь, и вечер.

— Ты ведь, Анисья Фроловна, хотела поговорить со мной, да все тебе недосуг, все некогда. Я и без того наделал тебе хлопот.

— Отчегой-то Анисья да еще и Фроловна. Будто и не я это. У нас так-то стариков навеличивают, да еще с сердца когда. Я вроде плохого тебе не пожелала. Ай не поглянулась чем? А коли обиды нет, так и зови, как звал. Анисьюшка, да и только. Меня мамонька так-то кликала. Все насмотреться на меня не могла, царствие ей небесное. Нас три девки было у ней, я самая малая. Она, бывало, глядит на меня, да ну в слезы. Все-то она наперед знала. То и вышло. По ее. Да я это к чему все, спроси-ка ты меня, дуру? Кто ты мне? Что? А вот задавило сердце, как услышала от тебя свое имечко. Будто наслан ты кем-то. Затеял вот, не простая-де ты, Анисьюшка, да не простая. Ты не простой-то. Вражной ты, Семен Григорьевич. Всяких я перевидала на своем веку, а на тебя толкает, и думы другой нет, лучше открыться, чем умолчать. Али это не чудо. Да суди сам господь. Ты, Семен Григорич, не сиди-ко за столом-то. Не ровен час, охватит, на готовое много ли надо. Ложись давай. Песня долгая у меня.