Ошибись, милуя

Акулов Иван Иванович

Спаленка Марии Ивановны своим единственным окошком выходила в надворный садик, где густо разрослась сирень и черемуха и, как всегда, с поздней неудержимой силой цвел жасмин. Густые ветви совсем закрывали нижние стекла, и в спаленке даже днем на всем лежал мягкий зеленый полумрак. На стенах, оклеенных старинными плотными обоями, висели коврики, вышивки, фотографии; в переднем углу перед иконами трепетала лампадка. Мария Ивановна любила уют своей спаленки, всегда приходила в нее и засыпала в ней как в родимом гнездышке, которое радовало ее покойной лаской и веянием тихих снов. Именно здесь, в этом милом уголке дома, ей вспоминалось что-то сладкое и навсегда ушедшее от нее, чему не суждено повториться, но что надо

свято беречь нетронутым, и тогда не смутят ее душу никакие тревоги.

И вдруг все это, милое и обжитое, почужело. Она больше не чувствовала в своей спаленке прежнего покоя, трудно засыпала и часто пробуждалась ночью, а пробудившись, удивленно спрашивала себя: что это? Почему? Зачем? И не искала ответа, радуясь бессоннице и неопределенности своих ожиданий.

В доме было тихо, только стенные часы в гостиной мягко тикали да чудилось Марии Ивановне, что она слышит дыхание постояльца в его комнате. В темноте на нее наплывали трогательные видения, кто-то невнятно начинал говорить с нею, и в полусне ей хотелось расслышать слова, в которых угадывалась близость счастья; и само счастье казалось ей таким необходимым и доступным, что утром ей становилось совестно вспоминать. Но в следующую ночь все повторилось: и бессонница, и видения, и шепот, и желания, а наступающий день был здоров, бодр, приятен, так как сулил встречи и разговоры с Егором Егорычем.

Как-то в субботу утром постоялец вдруг объявил хозяйке, что утренним поездом едет к заказчику и, возможно, заночует в городе. Мария Ивановна, не ожидая того сама, вдруг рассердилась: что это еще за мода исчезать на ночь, а она должна остаться одна во всем доме, и у ней опять будет бессонница. Она про себя назвала его мужиком и поджала губы.

— Так уж вы, Мария Ивановна, и не ждите меня сегодня, — повторил свои дерзкие слова Егор Егорыч и надел картуз обеими руками.

— Я ведь вас не с тем пускала, чтобы вы проводили ночи где-то на стороне. А что я должна думать?

— По-другому, Мария Ивановна, никак не выйдет, — весело объяснил Егор Егорыч, приняв упрек хозяйки за шутку. — По-другому никак. Вот судите сами: ехать-то мне в Парголово, а потом на постоялый двор — авось из наших кто навернется. Слово за слово…

Веселость Егора Егорыча окончательно вывела из себя Марию Ивановну:

— Ежели с тем, чтобы по ночам ходить невесть где, так уж поищите себе другое местечко. Я женщина одинокая и самостоятельная.

Егор Егорыч поглядел на хозяйку и по ее поджатым губам и взгляду, отведенному в сторону, понял, что она серьезно встревожена чем-то, озаботился и сам:

— Конечно, ночные отлучки… Я понимаю. В таком разе я не стану заходить на постоялый. Бог с ним. В другой раз. Только ведь все равно приеду последним вечерним. Обеспокою вас. Нет, лучше уж заночую.

— Мне бы сказать, а уж там глядите. Я одинокая, за меня заступиться некому.

После чая она прошла в свою спаленку и, не раздеваясь и не расправляя постель, чего с нею никогда не случалось, легла на кровать. Большие мягкие подушки с холодными коленкоровыми наволочками тоже вдруг показались ей сиротскими, безутешными, и она, обняв их, заплакала от своего горя. Ей было горько оттого, что она не знала причин своей внезапной досады и раздражения. Никак не могла объяснить своих слез и в то же время с нарастающим стыдом начинала понимать, что в своих безотчетных симпатиях к постояльцу зашла так далеко, что мучительно и сладко ненавидит его.

Наплакавшись и ослабев, как после большой и трудной ноши, она долго и недвижно лежала на кровати вверх лицом. Широко открытые глаза ее были полны невысыхающей слезой, но размышляла она уже спокойно. «А он-то при чем? Пришел, попросился на квартиру. Не я — другие б пустили. Он-то при чем? Мне и до него бывало пусто и одиноко, да только не о ком было думать. А тут он. Он и знать

не знает и ведать не ведает, что в любую минуту может прийти ко мне и ни слова, ни полслова не услышит поперек. Так это он что за человек такой, что от одного взгляда его я вся стала не своя и потерянная? Боюсь я его и ненавижу. Надо мне взять и отказать ему от квартиры. Откажу, и конец всему. Боже мой, конец. Да он-то при чем? — уж в сотый раз упрекала себя Мария Ивановна. — Ведь он даже не заикнулся. У него, поди, и в мыслях ничего нет — беден, в нужде. В нужде и за себя, и за артель. До того ли ему? Это я все выдумала. Нечистый мутит… Но в чем вина моя? Где?»

Мария Ивановна, оставив кровать, опустилась на колени перед иконами и стала с жаром молиться:

— Господи, помоги и научи.

Мария Ивановна, обращаясь к богу, говорила бессвязные, но искренние слова и оттого после молитвы почувствовала душевное облегчение. От нее как-то враз отступили навязчивые раскаяния.

Оставшись одна в доме, она весь день с особым усердием занималась огородом, была добра и ласкова с работником Степой, хотя тот по недосмотру высыпал под ноги свиньям полмеры муки. Но к вечеру опять вспомнила постояльца, и не просто вспомнила, а ей стали слышаться его голос, шаги, наконец, покашливание, то мужское покашливание, которое наполняет весь дом охранным уютом и радостью неисчислимых забот.

Мария Ивановна прожила со своим мужем только четыре года, когда он простудился на путине и умер. В крепкий дом рыбака она была взята совсем молоденькой девчушкой и почти ничего не может вспомнить из своего замужества: осталась в памяти только устойчивая робость перед мужем, хотя муж был с нею всегда добр и ласков. И сколько она ни жила с ним — не могла привыкнуть к нему. Постоянно мешала ей открыться перед ним, положить к ногам его свою душу в неизреченном признании большая разница в летах: он был старше ее на двадцать один год. Одно время она осуждала и ругала себя за свою сдержанность, потом вдруг в жизни ее наступила пора близкого ожидания той перемены, после которой начнется ее настоящее счастье. Эту перемену она уже чувствовала в себе.

— Глупая еще ты, Марья, по своей женской части, — с шутливым покровительством говорил ей муж, лаская ее, молодую, близкую и все-таки безучастную. — Потом раскусишь. Всему свое время. А утону вот — жалеть будешь. Да не меня, дурочка, — себя. Чужие мы: утону — не заплачешь.

«Как в воду глядел, — вспомнила Мария Ивановна, обходя кусты роз и выбирая цветок покрупней и посвежей, чтобы срезать его в вазочку. — Он, земля ему пухом, не имел привычки сердиться, а у меня и впрямь ни одна жилка не отозвалась ему. Он знай свое — молода, глупа. Да и опять, кому ждать, а кому торопиться. Живешь, в мыслях одно — у бога дней много. У бога-то много, а тебе дадено не лишка».

Мария Ивановна, чтобы не исколоть рук о шипы, осторожно подбиралась к цветку и в спокойном деле с тихой печалью приноровилась к своим воспоминаниям. Она всегда но-хорошему думала о муже и все восемь лет вдовства не расставалась со своей неясной, но благодарной мечтой, которую он заронил в ее душу. Но шло время, и неузнанные радости все чаще и чаще стали вспоминаться с живой и острой тоской, а ожидание обратилось в жалость, в слезы по своей жизни. Внезапное и сильное чувство к Егору Егорычу Мария Ивановна поистине выстрадала и думать могла только одно: что в доме появился ее хозяин со своим ласковым подкашливанием и она должна и готова открыться перед ним, о чем мечталось долгие годы. Как всякая степенная женщина, она испугалась своих нетерпеливых и столь откровенных мыслей, но чувствовала, что противиться им не станет сил. «Вот-вот, — думала она, — не того бойся, кто за тобой гонится, а того, за кем сама побежала. Да и хозяйство, оно требует мужского глаза, а то Степушка, лодырь окаянный, совсем отбился от рук…»