Ошибись, милуя
Шрифт:
— Ты вся какая-то новая. Будто я тебя вечно знал и не знал. То опять покажется, будто ты хороший сон, который хочется вспомнить и увидеть еще раз. И вдруг открылась: да ты лучше в тысячу раз того, что я мог думать о тебе… Сейчас Марея встретил…
Вначале Варя слушала как-то рассеянно, с улыбкой шутливого недоверия, но потом вдруг нахмурилась и стала чересчур старательно нанизывать бусы. Лицо ее так жарко вспыхнуло, что она смутилась до слез и перестала видеть иголку и нитку. Чтобы скрыть свое волнение, положила к себе на грудь еще не завязанные бусы и, держа в пальчиках концы нитки, прервала Семена, заговорила с излишней торопливостью:
—
Семен видел, что Варя радостно смущена, но притворилась беспечно-веселою, будто бусы занимают ее больше всего на свете:
— Как ты скажешь, короткие лучше или вот так? А так если?
— Сейчас, говорю, Марея встретил, — вернулся было к прерванному разговору Семен, но Варя опять помешала ему:
— Он мне за дорогу надоел хуже горькой редьки, этот твой Мареюшко. Будь он неладен. И ты опять с ним.
— Сбиваешь меня, Варя, — чего доброго, совсем запутаюсь.
— А я и без того знаю, что скажешь. Да что ни скажешь, все едино не поверю. Два раза увидел — и, нате вам, с объяснениями. Вот так я и поверила.
— Поверишь или нет — мне решительно все равно. Я себя знаю. Ты послушай, прошу. Варя, только одно словечко. Сейчас встретил Марея и он показался мне родней родного отца, так не о нем речь-то, он всего лишь всесвятая правда, что я знаю тебя, думаю и люблю тебя. Я сейчас, Варя, телегу, на которой мы ехали с тобой, готов целовать. Но ты поверь, я всю свою жизнь никому таких слов не говорил. Даже и не знаю, что у меня есть они. Скажи, могу я надеяться? Мне их вот сейчас нашептал кто-то.
— Что-то ты, Сеня, такое все говоришь, что прямо мурашки по коже. Да и не пойму я, о чем ты. Ведь я не сама по себе, при отце-матери. Это, Сеня, телушку со двора продают, так и о той не наговорятся да не наревутся досытечка. Куда да кому, да в какие руки. Немыслимое судишь, Сеня.
— Я, Варя, прямо дело говорю. Мать, отец — это, конечно, особая статья. Бог даст, благословят — не станут же они всю жизнь держать возле себя. Всему свой черед. Придет время, я и им поклонюсь до самой земельки. А теперь только бы знать твое слово и не топтать зря сапоги.
— Никакого слова, Сеня, — сказала она, не подумав, горячо и быстро, и Семен не поверил ей, даже слегка улыбнулся, но она тут же рассеяла его сомнение, не отступив от своего: — И не проси, и не уговаривай. А припадет попутная дорожка — милости просим. Ну наконец-то и сам Марей. Это еще что, Мареюшко? Что приволок, опрашиваю?
Марей бросил на свою телегу моток веревки с железным крюком и махнул рукой:
— Наслался ерыжка-пьянь, почти дарма отдал. В хозяйстве сгодится. А вы наговорились, надо быть? Да где, поди, всего враз не выскажешь. Но у бога дней много. Ох много, робяты.
Марей попробовал, крепко ли увязана поклажа, похлопал по шее своего конька, заправил у него под ремешок челку и озабоченно из-под руки поглядел на солнце:
— Пора нам, Варварушка, налаживаться: путь неблизкий. Давай, Семаха, до свиданьица. Теперь на Ивана-постного у вас в Межевом буду. Э-эх, в ранешнюю-то пору, на этого самого Ивана-тощего сама Тура, Семаха, сказывают, маслом текла — вот сколя его было. Мужики пудами сбывали, да и сами мастера поговеть: с Ивана-постного начнут и до рождества скоромным отрыгают. Да то надо взять в толк, у поста не у моста, можно и объехать. А по сытым-то деревням,
На прощание Семен помог Варваре затянуть супонь на хомуте и с унылым покорством признался:
— У меня теперь вся жизнь отемнела. На душе такое, будто незнаемо сорвался в яму и всему конец. Лучше бы и не встречаться вовсе, а жить да жить надеждой. Как мне хорошо было.
— Крыльев, Сеня, не складывай. Вы, мужики, ноне пошли совсем какие-то квелые. Марей, — крикнула Варя. — Выезжай, говорю. Выезжай первым.
Из базарной сутолоки свои подводы они повели под уздцы, и Семен очень скоро потерял их из виду.
Пока ехали городом, на людях, Варя могла крепиться, но как только оказались на бесконечной пустынной дороге, залилась слезами и плакала до ознобной слабости. Она мучилась тем, что не подала Семену никакой надежды, и почему поступила именно так, ничем не могла объяснить.
Потом она постепенно успокоилась и стала вспоминать слово за словом все, что сказал ей Семен. Но особенно тронуло Варю его последнее признание: «Лучше бы и не встречаться вовсе, а жить и жить надеждой. Как мне хорошо было». «Да нет, я не ослышалась. Жить бы, говорит, и жить надеждой. Боже милостивый, ведь он же высказал мою душу. Значит, стучится ко мне судьба, и не отречься от нее, не откреститься — ведь ждала я ее, молилась ей, и все она испугала во мне».
XVII
Сано Коптев метался по базару как угорелый и все-таки за день не управился со своими делами.
— Выходит, остаюсь с ночевой, — огорошил он Семена, и тот, усевшись верхом на купленного мерина, минуя город, выехал на Верхотурскую дорогу. Но без седла, охлюпкой, не вытерпел и половины пути — спешился и повел лошадь в поводу. По дороге его то и дело обгоняли порожняки, и подхмеленные в городе мужички беззлобно шутили над ним, звали и давали место с собой, но Семен отказывался, потому как легче горевалось ему в одиночку. Печалил его не Варварин ответ, а нелепость своего поступка. Он знал, что завтра ему будет легче, а еще через день-два хозяйственные заботы захлестнут его горькую слабость, которой он поддался, как мальчишка, и если вспомнит когда-нибудь, то с неизменным стыдом за себя. «Ну что бы вышло, в самом деле, согласись она со мною? Позор и обман. Позор и обман. Надо же помочь устроить судьбу Петра, а я бы вдруг удумал свое сватовство. Вот смеху-то наделали бы на всю округу: Огородовым враз приспичило. Позор. А для Варвары выходил прямой обман: что бы мог он обещать девушке, увлеченной им, когда сам он бесправный и нищий? Что ни скажи, а молодец она, Варя, истинная провидица, — рассуждал Семен. — Нет, нет, пока не подниму хозяйство, всякую женитьбу надо выбросить из головы. Надо же вот, навязалась чепуха какая. Но хорошо, что все кончилось, и теперь поскорее забыть».
Домой пришел близко к полуночи. Окна избы светились в ночи. «Значит, не спят, ждут меня, — подумал Семен, отрешаясь от прежних, надоевших ему мыслей. — Слава богу, теперь дома. Забыть и забыть».
Ворота открыла мать Фекла и упала на плечо сына, задохнувшись в рыданиях:
— Горе-то у нас, Сеня. Горе горькое… И что он наделал, родимый мой… Ты только погляди. Ты только погляди.
Спустившийся с крыльца босый постоялец Исай Сысоич помог Семену завести лошадь во двор и связно рассказал обо всем, так как от матери ничего толком понять было нельзя.