Ошибись, милуя
Шрифт:
— Матушка, милая ты моя, сейчас все узнаем. — Семен одернул с плеч внапашку надетый пиджак и, размахивая им, побежал по борозде. Но у бани остановился, в бочонке с водой ополоснул руки, примочил на затылке волосы. Мать подошла, уже догадываясь о чем-то, про себя улыбаясь, но Семен перехватил ее настроение.
— Глаза-то большие, говоришь?
— Нешто я говорила?
— И звать — не знаешь?
— И звать — не знаю.
Мать вспомнила чернявую, цыганского обличья, приехавшую девушку, в которой все дышало свежестью, радостью молодой жизни, и рассмеялась:
— Да ведь, кажись, Варварой звать-то.
— Ну, мать, убила. — Семен
— Вот и тот был чисто такой же выходки.
— Ой, не то, мать. Не то. Не то. Ты иди давай. А я сейчас. Надо же как.
— Вот и иди, все рассыпал у меня. — Мать наклонилась и стала в темной траве собирать картошку, а Семен, вспомнив, что одет прилично, отряхнул от пыли брюки, увядшим и мягким лопухом вытер сапоги, но воротник рубахи не застегнул и с удовольствием сознавал, что идет не с гулянья. «Вот то-то и есть, знай работай, а награда тебя найдет», — согласился Семен с беспокоившими его мыслями и бодро вошел во двор.
Во дворе привязанные к телегам стояли чужие кони. Потные и не поенные сгоряча после дороги, они, увидев человека, проходящего мимо колодца, забеспокоились, за-переступали и натянули поводья. Тот, что стоял ближе всех, подал голос, и Семен узнал в нем Мареева Рыжка. Рыжко показался Семену высоким и длинным, видимо, вытянулся, заматерел и набрал силу на щедрых летних кормах. Семен обрадовался знакомой лошади, как радовался всему, что видел вокруг себя, и не спешил подниматься в дом, желая понять минуты радостного волнения.
Когда вошел в избу, мать уже засветила лампу и задергивала шторки, расправляя их по эту сторону цветочных горшков, теснившихся на подоконниках.
Марей сидел у стола и, вынимая из мешка дорожный харч, близоруко разглядывал его, клал на угол стола. Варвара умывалась за ситцевой занавеской у дверей, гремела умывальником и густо надушила хорошим мылом на всю избу. Мягкий приятный запах напомнил Семену о счастливых встречах, о чем-то забытом и вдруг подступившем к самому сердцу.
Марей вертел перед глазами кусмень сала и вдруг, подняв веки, увидел Семена, все бросил на лавку, поднялся, раскинув навстречу свои короткие руки.
— А-а, Семен — семь имен, здравствуй, голуба. Здравствуй. А вот и я: как посулился, так и явился. Ах, едрит твою кочерыжку. Небось и не ждал столь дорогого гостя? Да ведь я как воробей: там полетал, тут поклевал, там посидел, а тут поплевал. И живой. Да я что. Ты лучше погляди, кого я тебе привез. Чтобы с места не сойти, Семаха, еду и всю дорогу толкую ей: просватаю я тебя, Варька. Есть, говорю, у меня на примете суженый, что попросит, то и дашь. Ей-бо. Да вот спроси сам, — он кивнул головой мимо Семена, и тот, обернувшись, увидел Варвару. Она, взволнованная и смущенная, хотела быть смелой и строгой, но вдруг опустила глаза, под тонкой и смуглой кожей лица ее проступил густой румянец, а через затененные ресницы глаза просияли совсем откровенно.
— Вот и опять увидание у нас, — сказала она, не сдержав радости. — Как это говорят, гора от горы, а человек к человеку. — Она нарочно испортила хорошо известную ей пословицу и улыбнулась милой сдержанной улыбкой.
— Я, бывает, выйду на Туринскую дорогу, так и вспомню: весна, грязь, слякоть. — И, переполненный счастьем, вдруг обратился к Марею, приглашая его к общей радости: — Твоего Рыжка вспоминаю,
Семен торопился и путался в мыслях, потому что не мог связно высказать того, что волновало и радовало. «Ты-то понимаешь ли меня? — спрашивал он глазами Варю. — Праздник ты у меня. Теперь уж я верю, что есть у меня судьба. Но на то она и весна».
— Так, да? — вдруг настойчиво спросил он Варю, сознавая, что она не могла не понять его живых горячих мыслей, но Варвара, приняв предложенную им игру, только на миг опустила свои черные длинные ресницы и тут же вскинула их на Марея, с вызовом сказала:
— Мареюшко, миленький, что ты тут раскошелился со своей съедобой. Пожевать-то нам, думаю, что-нибудь дадут в этом доме. Только вот хозяин-то у нас сентябрем смотрит, какой-то вроде потерянный.
— То и есть потерянный, — рассмеялась с кухни мать и, выглянув в дверь, приказала: — Приглашай за стол, Сеня. Что ж так-то. Будьте при местечке, гости дорогие. А ты, Сеня, открой грибков — отведаем. Усолели, поди. Да вот на-ко, орехами попотчуй. — Мать подала Семену блюдо кедровых орехов. Он поставил его на стол и со всех ног пустился в погреб за солеными грибами.
Песик Соболько восторженным лаем встретил его у крыльца, будто мог знать, что в доме праздник, и побежал за Семеном до дверей погребницы. Когда тот вылезал из ямки с глиняной чашкой, доверху наполненной грибами, Соболько, пользуясь тем, что руки хозяина заняты, облизал ему все лицо и опять с веселым лаем, выкидывая передние лапы, проводил его до самых ступенек. Поднявшись на крыльцо, Семен поставил чашку на перила и глубоко вздохнул. Дождь унялся, но воздух был холоден и влажен, и Семен как бы отрезвел от его свежести. «Суметь бы, как она, — мельком подумал он, — а то я опять как прошлый раз: возьмите меня — я хороший. Надо построже…»
— Сеня, — открыв дверь, позвала мать. — Долго-то как.
— Иду, иду.
Марей по-прежнему сидел у стола и щелкал орехи, собирая скорлупку в ладонь, опрокинутую на скатерть. Варвара стояла перед настенным календарем и разглядывала красочный портрет императрицы — репродукцию с картины не известного Варваре художника. У государыни были до предела обнажены грудь и плечи, обложенные по вырезу голубого атласного платья крупными вишневого цвета каменьями. Такие же камни, вперемежку с белыми и сверкающими, украшали ее кокошник, из-под которого на лоб и височки скатывались мелкие кудерьки. Лицом царица была совсем проста, длинные глаза и от природы четкие, а теперь едва раздвинутые губы казались заплаканными и скорбными в страдании от высокого избрания. Украшения, награды даже не радовали и не могли утешить царицу: и богато убранный кокошник, и крупные жемчуги в мочках ушей, и четырежды обнесенное вокруг голой высокой шеи ожерелье, и россыпь камней по широкому, обнажавшему все плечи, вырезу голубого платья, и алая, с серебряной каймой, лента, перекинутая через правое плечо, и красный бант ордена «За любовь и отечество» — все это не только не украшало и не возвышало ее, а казалось на ней лишним, обременительным и совсем ненужным. Потому ни царские одежды, ни красота самой императрицы не пробудили в Варваре той чистой и праведной зависти, которая делает всякое женское сердце ревнивым, неуступчивым и чересчур гордым. Да и сегодня Варвара сама сознавала только себя счастливой, чтобы признавать чужую красоту.