Ошибка канцлера
Шрифт:
Разговорится царица Прасковья, смеяться почнет, а он плечиками зябко так поведет, вроде сожмется весь. Иной раз скажет: польская, мол, в тебе кровь бродит. А какая ж польская? Правда, что и дедушка твой, и прадедушка в польской державе жили, королю ихнему служили. Только дедушка, как войска-то русские Смоленск взяли, в русскую службу перешел. А он – польская!
В себе сомневался. Все так и привыкли – головой слаб. Иной раз выпьет без разуму – захмелеет, только чаще от лекарей разные зелья при себе носил, а то в ларце ему подавали. За беседой тут и пьет – одного, другого, да считает, чтой-то
Государь ведь, а в дела государские не мешался. Почету хотел, а за себя постоять ни-ни. Все в сторонку отходил. В палате спор, говор громкий, а он в оконце выглядает – то ли и впрямь засмотрелся, то ли про что свое думает. Окликнут – да я, мол, акафист Пресвятой Богородице твержу, чтоб мир в душах наших. Только миру откуда взяться? Софья была, мальчонкой ей не перечил, Петр Алексеевич с Нарышкиными державу взял, и ему не помеха. Раз крикнет, голос поднимет, потом долго отсиживается: не повредил ли себе, не будет ли ему от того урону какого.
Сорочку под подбородок ночью застегивал – наготы своей стыдился. И то – привыкнуть к нему надо было, аль, как царица Прасковья сказывала, свету вовсе не зажигать. Когда привыкла-то, уж и не видела. Полегче ей стало. Ляжет в постелю и замрет: спи, спи, Прасковьюшка, господь с тобой.
Ждал ли от жизни чего – сама, мол, даст, надеялся ли, почем мне знать. Государь ведь, на царство венчанный, а все норовил на троне аль на кресле государском в уголок забиться, к подлокотнику прижаться – места помене занимать.
Дождь еще страсть любил. Все в Измайлове под него выходил – тише ему так чудилось, как в добром шепоте, вроде матушка его покойная, блаженной памяти царица Марья Ильинична, уговаривает, успокаивает, слова ласковые говорит. А деревьев боялся. Высокие, мол, да темные, шумят больно. В саду все промеж кусточков хаживал – головка издали, бывалоче, видна, и он всех видит. Не захочет отозваться, так за кустик укроется, пережидает. Потом опять пойдет тихохонько, травинки чтоб не задеть. Все ходит, ходит, ходит...
Горетово – Петербург. Великий канцлер – и вольный петербургский художник (так называли Ивана Титова документы Канцелярии от строений). Установить их связь было нужно и на первый взгляд практически невозможно.
Титов – один из слишком многих на строительных работах, которые неустанно вела Канцелярия. Неправда, что строительством увлекалась одна Екатерина II. Она толковала сама с архитекторами, обсуждала в переписке с многочисленными и притом знаменитыми своими европейскими корреспондентами возможность и смысл отдельных приглашений в Россию, при всех говорила об архитектуре, интересовалась архитектурными изданиями. Но, как и во всех ее «просвещенных» действиях, разговоров оказывалось больше, чем дела, театральных декораций больше, чем действительности. Сколько из приглашенных ею зодчих занимались продолжением и доделками того, что начинала когда-то Елизавета.
Слов нет, дочери Петра после нищенского житья в Александровой слободе хотелось многого. Верно и то, что терпеливостью она не отличалась, наказывала строителям поспешение как могла. Но одной императрицыной воли для рождения
В свое время такая же полунищая герцогиня Курляндская предпочла так называемому Второму Зимнему дворцу Апраксин дом. Частный дом, завещанный сподвижником Петра, генерал-адмиралом русского флота Ф. М. Апраксиным, его внуку, Петру II. Меньше десяти лет назад законченный итальянцем Маттарнови на берегу Невы Зимний был для Анны Иоанновны символом правления умерших в его стенах Петра I и Екатерины I. И хоть Апраксин дом стоял в том же ряду построек между Зимней канавкой и Адмиралтейством, он начинал ее собственное правление. А уж там, двумя годами позже, ее – императрицы Анны – баудиректор Растрелли начнет строительство Третьего Зимнего дворца.
В Москве Анна распорядится одновременно сооружать Зимний Анненгоф в Кремле, Летний Анненгоф в Лефортове и театр на Красной площади. Елизавета в старой столице, где задерживаться не собиралась, обойдется одним Оперным домом на берегу Яузы. Именно он должен поражать воображение москвичей и съезжающегося со всей страны дворянства. Зато в Петербурге Елизавета Петровна постарается как можно быстрее избавиться от Аннинского дворца. Растрелли получит заказ на Четвертый Зимний дворец, единственный сохранившийся под этим именем до наших дней. В ожидании достойного ее двора новоселья императрица готова ютиться в деревянном жилье у Полицейского моста, впрочем также отстроенном Растрелли. Главное, чтоб при царской резиденции был театр.
В Зимнем дворце Растрелли прежде всего заканчивает «театр комеди и опера». Дворцовый? И да, и нет. Четыре яруса лож, ежедневные спектакли итальянской оперы привлекали и могли вместить далеко не одних придворных. Сезон прерывался только на летние месяцы. И на тех же подмостках раз в неделю подвизалась ставившая трагедии и комедии русская труппа с участием так бесконечно восхищавшего современников «несравненного» Дмитревского. Каменное театральное здание вырастает около деревянного дворца у Полицейского моста. Даже в Ораниенбауме – летней резиденции нелюбимого племянника императрицы, будущего Петра III, – архитектору Ринальди достается отстроить «концертную залу и оперный дом». В расчете на местных зрителей его размеры ограничивались двумя ярусами по двенадцати лож в каждом и партером с двадцатью двумя креслами, двадцатью двумя стульями и тем же числом скамей.
Пресловутая ценительница зодчества, Екатерина найдет способ расправиться со всеми елизаветинскими театрами. В Зимнем дворце он будет переделан под обычные дворцовые помещения. У Полицейского моста представления некоторое время сохранятся, чтобы с приездом автора «Медного всадника» Фальконе уступить место его квартире и скульптурной мастерской. Лишь один ораниенбаумский театр, скорее всего из-за своей удаленности от столицы и нелюбви Екатерины к резиденции покойного мужа, просуществует до конца правления Александра I.