Ошибка сыщика Дюпена. Том 1
Шрифт:
Очень скоро между Антуаном и Генриеттой установились дружеские отношения. Они вместе совершали верховые прогулки, беседовали, и молодой человек, пребывавший в тоске, поведал девушке печальную историю своей любви, признался, что терзаем воспоминаниями о женщине, страстно им обожаемой. Сентиментальную Генриетту растрогало это признание, но и пробудило чувство неосознанной ревности. Отныне она стала проявлять еще большее внимание молодому человеку с красивым бледным лицом и большими черными глазами. Незаметно для самих себя они перешли к сердечным излияниям. Так, по рассказам самого Антуана, началась их идиллия. Убедившись, что у нее будет ребенок, девушка призналась родителям. Чтобы избежать скандала, те решили выдать ее за Антуана.
Что произошло
Во избежание огласки Генриетту отправили в замок де Сомок, резиденцию ее деда, где она в декабре 1827 года родила мальчика, «покинутого, как записано в церковной книге, отцом и матерью», которого нарекли Луи Жозефом. В округе все знали, что у Генриетты де Кордон был внебрачный сын. Много лет спустя она вышла замуж, однако детей от второго (законного) брака у нее не было. Но рядом с ней часто видели мужчину, которого называли отец Камиль, — это был монах-капуцин, и все говорили, что это и есть ее сын.
Впервые указал на этот факт историк М. Сент-Олив незадолго до смерти в 1970 году. После него остался текст, написанный еще в 1957 году и озаглавленный «Сын Берте». Этот текст хранился в Муниципальной библиотеке Гренобля, а в 1971 году в журнале «Стен-даль-клуб» появилась статья «На родине Антуана Берте», в которой сообщалось, что «эрудит Сент-Олив несколько лет тому назад обнаружил, что мадемуазель де Кордон имела ребенка от Берте». Факт, установленный этим историком, тем более интересен, что у Матильды де ля Моль — героини Стендаля — был ребенок от Жю-льена Сореля, разница в том, что последний был казнен, не зная, что станет отцом.
Сегодня замком де ля Барр владеет господин Перрэн, антиквар из Лиона. До сих пор в одной из башен замка стоят три деревянных дорожных чемодана, принадлежавших когда-то Генриетте. Может быть, где-то рядом с ними еще сохраняется и чемодан Антуана, в котором он прятал любовные письма госпожи Мишу.
Такова подлинная история семинариста, послужившего прототипом Жюльена Сореля. Единственная цель, к которой стремился рассказавший ее Рене Фон-вьей, сводилась к тому, чтобы по-новому представить «Дело Берте». Ему это удалось. Во всяком случае, так считает знаток Стендаля Витторио дель Литто, заметивший, что «отныне никто не сможет рассматривать генезис романа «Красное и черное», не обращаясь к труду Фонвьея».
Поэт-убийца
В воскресенье 10 января 1836 года парижские газеты сообщили, что рано утром у заставы Аркой состоялась казнь Ласенера и Авриля — знаменитых грабителей и убийц. Несмотря на ранний час, темноту и туман, собралась громадная толпа перед эшафотом, построенным за семь часов до этого.
Без четверти девять, рассказывал, в частности, репортер из «Шаривари», осужденных доставили в карете, которые в народе называли «салатницами». Авриль вышел первым. Взойдя на эшафот он повернулся к толпе и бесстрастно сказал: «Прощайте». Затем обнял Ласенера, который, казалось, воспринял это объятие с некоторым отвращением, и ответил: «Прощай, любезный». После чего Авриль склонил голову под нож гильотины.
Ласенер, с которого не спускали глаз, продемонстрировал меньше стойкости. Его шаг был не тверд, лицо казалось почерневшим в обрамлении густых темных волос и бакенбард, губы побелели. Но никаких следов волнения, никаких других эмоций нельзя было обнаружить в тот момент, когда он повернулся к инструменту казни — национальной бритве, как прозвали в народе гильотину. Помощники палача, поддерживая его за руки, наклонили его голову…
Спустя пару дней Ласенер стал обитателем кладбища в Кламаре, где издавна хоронили преступников и которое В. Гюго называл «ужасным погостом». Если
Итак, Ласенер поселился в Кламаре после нашумевшего процесса, за которым публика следила с напряженным вниманием. Еще бы! На скамье подсудимых оказался не простой головорез, не темный, безграмотный злодей, а своего рода уникальный экземпляр— образованный убийца, претендовавший на звание поэта, автор написанных в тюрьме циничных воспоминаний.
Интерес к личности необычного преступника подогревался и тем, как он выглядел. Это был довольно импозантный тридцатипятилетний мужчина, с вполне благородным обликом, тонкими чертами и выразительными темно-серыми глазами. «Небольшого роста, — рисовала его портрет «Котидьеа», — одет в голубой редингот, физиономия одушевленная и живая. У него открытый лоб, шатеновые волосы разделены пробором с намеком на претензию, маленькие рыжеватые усики, в глазах — искорки, но в то же время неподвижность взгляда, что придает ему странное выражение полной беззаботности и отваги. Кажется, он наделен определенным хладнокровием, отдающим цинизмом, он беседует с адвокатом, не оставляя своей привычной улыбки — надменной и иронической». В немалой степени публике были интересны его ум и удивительное самообладание. Но главная причина, вызывавшая интерес, заключалась в том, что этот грабитель и убийца сознательно стал преступником.
Первые шаги на поприще порока он сделал еще в юности, там, где родился, вблизи Лиона. Был вором, занимался подлогами, играл в азартные игры, дезертировал из армии, сражался на дуэлях и, наконец, стал убийцей по профессии.
Для этого преднамеренно попался на краже. Его присудили к одному году тюремного заключения. Таким способом он смог пройти школу у других уголовников с тем, чтобы превзойти всех в избранной «профессии», к которой относился абсолютно серьезно. Он убивал без малейшего угрызения совести и сожаления, без страха. «Я понимаю, — цинично заявлял Ласенер, — что, будучи убийцей, я заключаю некий контракт между собой и эшафотом, между нами устанавливается некая связь; пусть моя жизнь больше не принадлежит мне, а лишь закону и палачу, но это не искупление, а проигрыш в азартной игре». Он утверждал, что такую роль навязали ему насильно, что в его жизни наступил момент, когда единственным избавлением от самоубийства стало преступление, «на кон была поставлена моя голова, я не рассчитывал остаться безнаказанным», — откровенничал Ласенер.
В течение трех дней, когда шел суд, хладнокровие ни на минуту не изменило ему, он был совершенно спокоен, временами даже улыбался. На последнем заседании произнес изысканную речь, которая длилась целый час, причем он не пользовался никакими записями и ни разу не запнулся. В течение двух месяцев до казни он принимал журналистов и давал интервью, любопытные великосветские дамы выпрашивали у него автографы, его посещали френологи, которых привлекала большая его голова с широким лбом, «благоприятно сформированным». Он разрешил, чтобы с его лица сделали прижизненную маску, писал мемуары и сочинял стихи. Эти его опусы с охотой публиковали бульварные газетки вроде «Курье де театр», где незадолго до казни появилось девять заметок о Ласенере и его стихи.
Его тщеславие было безгранично. Именно это побудило его разыгрывать из себя этакого «идейного» убийцу и перед эшафотом принять позу преследуемого обществом страдальца. Иначе говоря, он не хотел довольствоваться ролью обычного убийцы, а пытался выдавать себя за борца с социальной несправедливостью, жертвой которой он будто бы стал. «В эту эпоху, — писал он в своих мемуарах, — началась моя дуэль с обществом, которая прерывалась иногда по моему желанию, но которую меня заставляла возобновить нужда, я решил сделаться бичом общества».