Ошибка творца
Шрифт:
– Вы вот, наверное, думаете, какая избитая по нынешним временам история – юная девушка, муж, старше ее в два раза? – Он усмехнулся, глядя на девицу с Петровки. Она смотрела на него со спокойным вниманием. – А ведь у нас была настоящая любовь, и нежность, и понимание, когда и слов не нужно. Собирались сделать четверых детей – с Олей у меня детей не получилось. Сначала берегла фигуру, а потом… – Он махнул рукой. – А Алисе было наплевать на фигуру. Она хотела отказаться от проектов, которые ей предложили после «Вешних вод», – только бы больше времени проводить со мной. Я был против – не желал казаться Кощеем, чахнущим
– Понимаю, – кивнула девица, будто и правда могла что-то понять. А потом, заглянув в свои записи, спросила: – Алиса ведь еще занималась благотворительностью?
– И как успевала? – Рудовский покачал головой. – Все гонорары свои перечисляла в этот фонд. Вечно бегала туда, что-то выбивала, играла с детьми в больницах…
Рудовский кивнул на фотографию, стоящую на журнальном столике: Алиса, в кружевном платье, обнимала скорчившегося в кресле ребенка. Маленькое сморщенное личико мальчика почти неприлично контрастировало с Алисиным. Он отвернулся. Убогий мальчонка с фотографии был жив, а его Алиса… Девица, слава богу, поняла, что пора откланяться. Встала, забрала сумку:
– Большое спасибо, что уделили мне время.
– Не за что. – Он тяжело поднялся с дивана и добавил, вновь банальное: – Это ваша работа.
Он прошел за ней в прихожую – через открытую дверь кухни был виден натюрморт кулинара: мясо, помидоры, кинза. Еще пару часов назад он хотел приготовить ужин, а сейчас жизнь его закончилась. Рудовский отвернулся, заставив себя смотреть на русую макушку оперативницы: стоит ли ей рассказать про Алисину записную книжку? И решил – не стоит. К убийству те непонятные цифры явно не имеют отношения, а тогда зачем? И он галантно открыл перед ней тяжелую входную дверь. Девица обернулась: брови нахмурены, смотрит с жалостью.
– Вы точно не хотите вызвать кого-нибудь из семьи, чтобы не оставаться одному?
Она так ничего и не поняла.
– Алиса была моей семьей, – сказал он, – и кого ни вызывай, все равно я один. Знаете, – он усмехнулся, – я эгоистично радовался, что она младше меня, потому что был уверен – Алиса меня похоронит, будет в последние дни держать за руку, и мне не придется жить без нее. Простите.
И, не выдержав, он захлопнул тяжелую дверь прямо перед ее носом.
Андрей
Андрей выслушал Машины речи о большой и чистой любви, посетившей продюсера Рудовского, сорока восьми лет, с некоторым недоверием. Но Маша была непреклонна: от Рудовского шла волна такого отчаяния, что хотелось как можно быстрее уйти из этого дома. Девушку было жаль, но еще жальче оказалось этого большого полуседого мужчину.
– Не знал, что ты так сентиментальна, – поддел ее он, но не сильно. Он сам был сентиментален, когда дело касалось Маши. – Значит, первый подозреваемый – муж – точно не замешан?
– Точно никто не знает, – философски заметила Маша, – но все-таки маловероятно.
– Любовник?
– Муж говорит, что нет, – пожала плечами Маша. И сама же кивнула, мол, знаю-знаю. – Но муж всегда узнает все последний.
– Вот-вот. – Андрей щелкнул ее по носу. – Давай-ка разделимся: я поеду в театр, а ты позвони… – Он глянул в записи: – В благотворительный фонд «Спаси жизнь».
– Хочешь подышать воздухом закулисья? –
Но Андрей даже не счел нужным отвечать на безусловную провокацию: сгреб Машу в охапку, поцеловал строго так, по-товарищески, в губы (все-таки отлично, что она не красится) и пошел себе в Театр им. Чехова.
Воздух закулисья оказался пыльным, а вид закулисья – тоскливым. Театр, расположенный в одном из арбатских переулков, был явно на последнем издыхании: протертые старые кресла, клубки пыли по углам, рассохшийся паркет.
– Он ге-ни-аль-ный! – объявила ему администратор, дама лет пятидесяти, с объемной грудью, увешанной объемными же янтарными бусами. – Он выведет наш театр на новый уровень!
И она помахала в воздухе рукой в крупных серебряных кольцах с малахитом: то ли виртуальный дым сигарет разгоняла, то ли подозрения пришедшего оперативника насчет медленного умирания российской Мельпомены.
– У него уже две международные премии плюс «Золотая маска» и «Золотой Арлекин»! Знаете, он берет русскую классику, того же Островского, и выворачивает его наизнанку. Зрители выходят потрясенные, взбаламученные искусством…
На «взбаламученных» Андрей не выдержал:
– Значит, режиссер Саркелов пришел в ваш театр совсем недавно и сразу пригласил на главные женские роли Алису Канунникову?
– И тут вы не угадали! – Энтузиазму дамы не было предела. – У Алексея свое, авторское видение. Суть была в том, чтобы дать Алисочке выразиться в нетипичных для нее характерных ролях. Ведь что предлагают такой девушке? – И администратор лукаво улыбнулась.
– Что? – не нашелся что ответить далекий от Мельпомены Андрей.
– Инженю, юную красавицу – Джульетту, к примеру. А у Алеши она играла в тяжелом, уродовавшем ее гриме, а затем постепенно как бы открывала истинное свое лицо. Как душу, понимаете? И душа ее была прекрасна…
– Ясно. – Андрей потер переносицу. – И какие отношения, кроме профессиональных, связывали Алису с Саркеловым?
– Никакие! – возмутилась администратор, даже побледнела. – Вечно гадости какие-то ищете. Талантливые молодые люди, у каждого своя личная жизнь… Алиса, между прочим, замужем! У Алексея тоже… Отношения!
– С кем?
Дама подняла тонко выщипанную бровь на чуть оплывшем лице, сложила большие руки на исцарапанной столешнице:
– Вот этого не могу вам сказать. Он со мной, знаете ли, не панибратствует.
Выйдя от администратора, Андрей ткнулся наобум в первую же приоткрытую дверь. В небольшом помещении пахло нафталином и старой шерстью. Справа на входе стоял шкаф, на нем горой лежали шляпы: фетровые с полями, соломенные с лентами, треуголки – с перьями. Несколькими рядами до самой дальней стены густо шли вешалки с костюмами. В глаза Андрею бросился поблескивающий серебряной нитью кафтан с белоснежным жабо. В глубине спиной к нему сидела девушка в черном свитере-лапше. Золотистые волосы локонами спускались до середины худенькой спины. Когда она обернулась, Андрей хмыкнул: «девушке» было уже к пятидесяти. Девичья прическа, как ни парадоксально, ее скорее старила. Лицо под слоем пудры казалось кукольным, почти неживым, но при вопросе об отношениях главного режиссера театра мгновенно пришло в движение.