Ошибка в объекте
Шрифт:
— Ваша роль в этом деле определилась несколько раньше: там, на берегу, — заметил Демин.
— А вы, вы играете роль следователя! — не слушая, продолжал Сухов. — Перед начальством вы, конечно же, исполнительный и деловой, перед друзьями — щедрый, раскованный, передо мной вы, естественно, тонкий и доброжелательный… И все роли, роли, роли!
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — сказал Демин, помолчав. — Да, с вами я веду себя иначе, нежели с начальником следственного отдела. Думаю, поступаю правильно, что не рассказываю одни анекдоты и друзьям и девушкам. Я могу разыгрывать какую угодно роль, но, когда вижу, что хулиганье лапает девчонку, по-лошадиному ржет, а прохожие делают вид, что ребятишечки шутят, я обязан вступиться, даже если наверняка знаю, что ничем хорошим это для меня не кончится.
Сухов сидел, откинувшись на спинку стула, руки его висели вдоль туловища, глаза были полуприкрыты, на губах застыла улыбка не то снисходительности, не то беспомощности.
— Почему вы так настойчиво убеждаете меня, что я преступник? Ведь моя вина только в том, что я не проявил исключительности! Я простой, средний по многим показателям человек и хочу таковым оставаться. Я доволен тем, что имею, никому не завидую. Неужели во всем этом есть нечто ужасное?
— Внимательно вас слушаю. — Демин кивком предложил Сухову продолжать.
— Что делать — моя жизнь сложилась так, а не иначе, она свела меня с этими людьми, а не с теми, предложила мне эту судьбу, лишив другой… Меня устраивает моя жизнь. Я никого не упрекаю, ни на что не жалуюсь… Начальник участка на мясокомбинате, муж продавщицы овощного магазина, сын сторожа лодочной стоянки, владелец алюминиевой лодки с мотором и совладелец глиняного дома из трех комнат — вот и вся моя жизнь. Вы меня понимаете?
— Думаю, что понимаю, — кивнул Демин и с нескрываемой жалостью посмотрел на Сухова. — Ваша ошибка в том, что, отказываясь на словах от исключительности, вы все-таки на нее претендуете. Вы гордитесь тем, что у вас нет требований, нет интересов, стремлений… Разве этим гордятся? Этого стыдиться надо. Нет большого греха, Сухов, в том, что вы сидите в норе и сопите в две дырки. Без помех вы этим занимались тридцать лет. Но быть честным и благородным в отрыве от всего никому не удастся. Эти понятия нужно отстаивать ежедневно, ежечасно, отстаивать, рискуя своим положением, здоровьем, спокойствием, жизнью… Какой же вы честный и благородный, если спокойно проходите мимо подлости? Как можете называться порядочным человеком, если видите, что на ваших глазах кого-то обворовывают, оскорбляют, убивают, — и молчите? Я смотрю, Сухов, вы окончательно запутались. Поступи вы в тот вечер иначе, я бы сейчас допрашивал Николая, а не вас… А настоящий убийца разгуливает на свободе. И кто знает, не топит ли он, не сжигает ли, не режет ли сейчас следующую свою жертву и не помогает ли ему какой-нибудь другой Сухов? Я ответил на вопрос?
— Да… да, в общем ответили.
— Продолжим? — спросил Демин.
— Неужели это когда-нибудь кончится… — Сухов оттолкнулся спиной от стула и положил руки на колени.
— Кончится. Это я вам обещаю. Ну, а теперь вернемся к нашим баранам. Итак, набрав воды, вы отправились домой, по дороге встретили Николая и начали посреди улицы кровь с него смывать? О том, что это уместнее сделать во дворе, у реки, вам и в голову не пришло?
— Он попросил… И я… был вынужден. Мне-то было все равно… А он… он торопился, — Сухов говорил все медленнее, тише и наконец совсем замолк.
— Знаете, о чем я думаю? Насколько же серьезной должна быть ваша вина, если вы так отчаянно держитесь за явную ложь…
Сухов затравленно отвернулся, словно боясь, что по его лицу можно о чем-то догадаться.
— Ну ладно, так и быть… Покажу вам еще один документ… — Демин вынул из папки несколько листочков и протянул их Сухову. — Читайте. Можете не торопиться, что непонятно — спрашивайте. Это заключение эксперта о вскрытии.
Сухов осторожно взял листки — тонкая бумага чутко передавала дрожание пальцев. Вот он прочитал научные выкладки, наверняка ничего в них не понимая, но прочитал с болезненным, пристрастным вниманием и добрался наконец до вывода. Он начал читать его с той же скоростью, но вдруг споткнулся, поднялся на несколько строчек, снова
— Что же это получается?..
— А получается то, что вы перестаете быть свидетелем преступления. Да, Сухов, теперь вы полноправный участник.
— Этого не может быть, понимаете? Этого не может быть! Это совершенно невозможно… — зачастил Сухов, глядя остановившимся взглядом куда-то сквозь стены и видя, наверно, в этот момент берег, черную воду реки, слыша скрип уключин… — Значит, когда мы привязывали к нему камень и везли на глубину, он был жив?
— Да, Сухов, да. В заключении сказано, что удары камнем оглушили Фетисова, но не больше. А вы, предоставив Николаю лодку, приняв участие в утоплении — простите мне этот канцелярский стиль, — тем самым… В общем, вам теперь рассчитывать на полную безнаказанность трудно. И самая малая неточность в показаниях приобретает большое значение.
— Понимаю, — кивнул Сухов. Он тяжело вздохнул, потер ладонями лицо, будто смывая с него неудачный грим.
— Отлично! Готов записывать чистосердечные показания.
— Значит, так… В тот день я пришел домой немного раньше обычного и отправился на берег — думаю, поужу маленько, может, чего поймаю на ужин. Черви у меня всегда приготовлены, удочки тоже, так что собрался в пять минут. Недалеко от того спуска у меня свое место в камышах, я всегда там ловлю… и подкормку оставляю, приучаю рыбу к заводи…
— Это возле откоса? — уточнил Демин.
— Да, метрах в пятидесяти. Ну что, забираюсь я обычно в камыши и сижу там тихонько, с берега меня не видно, только с воды можно заметить, да и то, если очень близко подойти.
— Так, это ясно. О рыбалке хватит.
— Ну что, уже темнеть начало… Слышу — голоса, но внимания не обращаю. Мало ли… Может, ребята пришли бутылку распить, пивком побаловаться… Разговоры у них, конечно, после этого идут на повышенных тонах. Потом вроде тише стало, начал я домой собираться. Свернул лески, в сетку несколько рыбешек положил, выхожу из камышей и обмер… Один на земле лежит, а второй его булыжником по голове колотит.
— Это был Николай?
— Он. Едва меня увидел, подбежал, схватил за грудки, трясет, сам страшный, вся морда в крови! Что-то кричит мне, а я никак понять не могу. Вижу, он чего-то от меня требует, наконец дошло… Если, говорит, продашь, то рядом уложу. Начал об меня руки вытирать, чтоб я тоже в крови оказался, чтобы не отвертелся. А потом потребовал на руки слить… у меня ведерко было с рыбой, ну что, рыбешек я, конечно, выплеснул в речку, зачерпнул воды. Он умылся, немного в себя пришел и говорит мне, что это, дескать, не он убил того человека, а я… Чтобы еще больше меня припугнуть. Ну что, пошли ко мне домой, я принес воды, помог ему отмыться… А потом он сказал, что нам нужно спрятать того человека, потому что когда его найдут, то сразу догадаются, кто это сделал.
— Понятно. А теперь, Сухов, ответьте, зачем вы ходили на берег перед тем, как явиться с повинной?
— Мои удочки там остались… У нас в поселке многие знали, какие у меня удочки… И сразу было бы ясно, что я там был…
— Нашли удочки?
— Нет, их кто-то взял.
Сухов вышел из кабинета разбитым. Ныло под лопатками, руки бессильно и тяжело лежали в холодных карманах плаща. Он не замечал мелкого частого дождя, от которого его волосы быстро намокли и повисли вдоль лица, не видел проносящихся у самого тротуара тяжелых грузовиков, обдающих его брызгами. Время от времени он начинал тереть себе щеки, лоб, будто у него онемело лицо. Сжав мокрые кулаки, закрыв глаза, он старался мысленно перенестись в ту ночь. И увидел, снова увидел, как в сумеречном свете фонарей шевельнулась рука лежащего в лодке человека. И Сухов явственно услышал плеск воды, сопение Николая, мягкие шлепки волн о борт лодки. И до него донесся нежданный звук — слабый, безнадежный стон человека, который слушал их, понимал, что его ожидает, и делал немыслимую попытку спастись, дать знать, что он жив… Николай засуетился, стал что-то говорить излишне громко, и Сухов поддержал его в этой суете, в ненужном и пустом разговоре, поддержал, боясь снова услышать стон…