Ошибка
Шрифт:
— Подайте молоко пану, Лукашова, — сказала мать няне.
— Только не я, — отрезала та. — Пусть Валек подаст.
— А мне что, жизнь не мила? — буркнул парень.
— Подай, Валек, слышишь? — сказала мама.
— Ишь, трусит — вот так мужчина! — пристыдила его нянька.
Парень медленно взял в руки горшочек и, поставив его на лавку, сказал старику:
— Нате!
Потом ушел в самый дальний угол кухни и, хмурясь, сел там на чурбан.
Снег по-прежнему сыпал за окном, и в печи ветер временами гасил огонь.
Старик, пошатываясь, подошел к лавке
— Что же, он здесь ночевать вздумал? Ведь вы, пани, не выгоните для него в такую погоду даже пса из будки, а люди с ним под одной крышей спать не захотят… Такой уж это человек, — добавила она, помолчав. — На кого глянет, тому несчастье принесет. Даже дерево засыхает, если он до него дотронется. Господь его проклял, а люди… что же люди против этого могут сделать?
Мать, скрестив на груди руки, в волнении ходила по комнате. Слышно было, как в кухне трещат дрова в печи и чмокает губами старик, — он дул на молоко и жадно пил.
Неожиданно с улицы в комнату проник луч света и одновременно мы услышали громкий голос:
— Гей! Гей! Отзовитесь!
— Это мой хлопец, — сказал старик на кухне.
Валек выбежал во двор и после короткого разговора привел нового гостя. В руках новоприбывший держал зажженный фонарь и весь с головы до ног был облеплен снегом. Пока он отряхивался, я успел разглядеть, что волосы спутанными космами закрывают ему лоб и часть лица, а одет он в ужаснейшие лохмотья. Никогда ни на ком я не видел такого тряпья, обвязанного в поясе и на ногах толстыми веревками.
— А я уже думал, что вас замело, — сказал этот оборванец старику и захохотал густым басом.
— Не знаешь, Валек, кто он такой? — шепотом спросила кухарка, брезгливо поглядывая на нового гостя.
— Как не знать? Все знают, что он собак ловил в городе, — так же тихо ответил ей наш работник.
Старик беспокойно топтался на месте, видимо, собираясь уходить. Он сложил руки на груди и с поклоном сказал:
— Покорно благодарю.
Не дождавшись ответа, он вторично поклонился и добавил глухо:
— Слава Иисусу Христу.
Никто и на этот раз не откликнулся.
На пороге старик еще раз оглянулся — и скрылся в темных сенях, а за ним его «хлопец».
В кухне было так тихо, как будто все притаили дыхание, чтобы уходивший не услышал человеческого голоса.
Когда мимо окон столовой промелькнул удалявшийся свет фонаря, мать вышла на кухню и, указав на горшочек, из которого пил старик, сказала Валеку:
— Выбрось!
Работник осторожно вынес горшочек во двор и швырнул с такой силой, что осколки зазвенели под самым хлевом.
На улице еще мелькал, удаляясь, дрожащий красноватый огонек фонаря. Слезы душили меня, а ветер снаружи так стонал, так выл, стучась к нам в окна, словно хотел что-то сказать, но не мог и жаловался на это своим протяжным воем. «Господи, что же это такое творится!» — думал я. Передо мной неотвязно стоял образ старика, и его кроткие глаза смотрели на меня с упреком. Я словно видел, как он, пряча руки в рукава, идет через поле, где замело
Спустя несколько часов, когда я уже прочитал молитву перед сном и молитву богородице за тех, кого в пути застигла непогода, я спросил у матери:
— А правда это, мама, что, если путников застигнет вьюга, им стоит помолиться — и бог посылает ангела указать им дорогу?
— Правда, дитятко.
— И ангел идет впереди лошадей, и они даже без кучера сами находят дорогу домой?
— Да, сынок.
— А если бы тот старик заплутался, разве по его молитве бог не послал бы ему ангела?
— Господь милосерден, Антось, и заботится о самых дурных людях.
Я лег уже несколько успокоенный и без тревоги прислушивался к шуму ветра. Мне казалось, что в эту ночь бог не спит и, наклонясь с неба к земле, где бушует метель, время от времени раздвигает снежные тучи, чтобы увидеть, не блуждает ли где в поле путник, которому надо послать на помощь ангела. Я даже готов был поклясться, что по временам среди шума ветра, скрипа деревьев и стука метавшихся от ветра ставень ясно слышу мощный и властный голос, приказывающий: «Вставай, ангел!» После этого на земле наступала тишина.
— Со стариком ничего не случится, — сказал я себе и крепко уснул.
Новый год начался очень хорошо. Учитель в первый раз вручил мне «табель успеваемости» на красивой бумаге, окаймленной гирляндой цветов. В табеле этом он поставил мне по всем предметам отличные отметки, написал, что поведение примерное и что я переведен в следующий класс. В награду за это мама заказала для меня санки.
Санки были совсем маленькие, но как я тешился ими! Сразу за нашими сараями высился пригорок. На его верхушке я ставил санки, садился на них — и вниз! С полдороги я уже слышал только свист ветра в ушах и дальше мчался так быстро, что вихрем слетал в открытое поле внизу. В первый раз все у меня шло хорошо, а во второй (сам не знаю, почему так вышло!) я, съезжая с пригорка, вдруг почувствовал, что еду не на санках, а на собственной голове, потом снова очутился на санках, через минуту — опять на голове и так уже до самого низу, где я наконец отпустил санки и они умчались в поле, а я по пояс провалился в сугроб. Вообще, вначале санки мои ездили на мне не реже, чем я на них. Зато позднее я научился ими управлять так ловко, что не раз предлагал маме прокатить ее. Но у нее никогда не было времени.
Однажды, когда я катался, на горку пришла моя няня. Я схватил ее за шиворот, чтобы силой усадить на санки и съехать вниз. Но она сердито вырвалась и сказала:
— Все только шалости у тебя на уме! А уж сегодня надо бы угомониться.
— Почему сегодня? — спросил я, удивленный ее тоном.
— Пришли вести, что война…
— Война? — переспросил я. — Война?
Я закинул санки за плечи и пошел домой. Это слово «война» всегда означало для меня что-то очень далекое и древнее. Но сейчас оно обрело какой-то новый смысл, мне совершенно неясный.