Ошибочка вышла
Шрифт:
— Ну что, мы одни. Пошли, обсудим стратегию.
— Я прощена?
— Это перемирие в условиях военных действий, — мой мрачный тон Мотю сначала жутко испугал, а потом она радостно захлопала в ладоши.
— Миленькая, ты не пожалеешь! Я правда-правда помогу! Мы Льва отоб…
— Я. С ним. Не. Встречаюсь!
— Ага, — она кивнула. — Я верю.
— Фу, Матрёшка! Иди чай мне сделай, — велела я и упала на стул во главе стола, как мрачный решительный генерал.
Это война, Гелла Петрова! Никогда ты мне не нравилась. Актриса из тебя паршивая!
Сорок
А ехал Лев не домой, как предположили коллеги, а в бар, где по пятницам собиралась вся шайка, творческих и одарённых.
Ему порядком надоело присутствие в квартире третьих лиц, хоть Соня и не выражала недовольства, скорее забавляясь со своими спектаклями. Новых приводить запретила, было дело. Имеет право. Да Лев и не собирался, но торжественно пообещал, а вот со старыми вопрос остался острым.
Самое поганое, что Соня же вступала в диалог и Лев никак не мог понять, зачем и почему просто не звонить и не просить выдворить посторонних. Это не её дело, сама об этом заявляет при любом удобном случае. Да, Лев видел, что никак она не равнодушна к нему, видел что ревнует, но был же у неё шанс это признать. Просто ответить: “Да”, на вопрос: “Ревнуешь?”
Всех «условно бывших» не отловишь и не спросишь, собирается ли та или иная приходить по его душу. Раньше он им просто говорил: “Не приходи больше!” и всё, или его не было дома и они не пересекались (так, к слову, чаще всего вопрос и решался). Но чувствовал Лев, что у этого шествия есть руководитель. И даже примерно предполагал кто он, этот генерал истеричных войск. А потому ехал на встречу “шайки”, уверенный, что нужно проблему решать начиная с головы, а не с хвоста.
Он припарковался у “Simon” и задрав голову посмотрел на собственные окна, в которых теперь горел свет по вечерам, будто кто-то Льва ждал.
Ему нравилась эта новая, ещё не изученная, часть его жизни. Свет в окнах.
Он будто значил больше, чем можно было представить.
А за спиной бар, прозрачная дверь и там видны знакомые макушки.
Друзья заняли привычный столик, они выпивают, смеются и болтают. Лев ни с кем из них, кроме Геллы и, так вышло, что Рони не виделся.
Сейчас — пора.
И стало страшно, потому что им его не узнать сходу. Они не узнали бы его в толпе, не окликнули. Их взгляды бы не зацепились за его тело, ввалившееся в бар под завывание первой, ранней ноябрьской метели. Просто какой-то парень. Тощий, коротко стриженый, незнакомый, может даже в себе неуверенный.
Лев несколько раз протягивал руку и касался ручки, и всё никак не мог решиться. Это оказалось ударом под дых. Сколько он уже в России? Два месяца? Три?.. Он знал в неделях — четырнадцать.
В очередной раз коснулся ручки, прикрыл глаза и будто кто-то невидимый снял с плеч груз, позволив потянуть дверь и войти в шумный бар.
И лучший друг встал со своего места, тут же, ему не потребовалось и секунды, чтобы задуматься. Как всегда слишком дерзкий и самоуверенный, как всегда сначала делает выводы, потом слушает объяснения.
Друг, который раньше казался более мелким и юрким, теперь вдруг превратился в богатыря.
Тёмный суровый взгляд заполнил пространство и все теперь молчали, ещё не понимая, что произошло.
— Вернулся? — мрачно спросил друг, плотно сжав губы. Его гладкое, будто выбитое из куска мрамора лицо застыло, так что всех мурашки пробирали от этой решительности.
— Нам бы поговорить… — кивнул Лев. — Может ко мне?
И убить всех зайцев разом. И не рассказывать ничего публично. И призвать Геллу к благоразумию, наконец.
***
Сапоги скользили по обледеневшему тротуару. Ноябрь не радовал теплом, ноябрь поражал гололёдом. А на мне какие-то просто кошмарные сапоги с небольшим, но каблуком, и позади плетётся моя Матрёшка, да на такой шпильке, что впору тут же и оставаться на поиски клиентов. У меня пунктик на такую обувь. Проститутошная она.
Меня Мотя приодела… И я с тоской смотрела на горящие окна квартиры, мечтая туда вернуться и спрятаться, а ещё гадала: это Лев вернулся или я разиня свет не выключила?
Мы спешили к “Симону”, и я ловила ощущение дежавю, потому что вот как-то так же когда-то мчалась по ТОЦ “Журавли” в поисках Льва-искусителя.
— Ты не переборщила? — в последний раз уточнила я, кутаясь в чёрное Мотино пальто.
— Не-е! Ты чё!
На шесть тысяч рублей, которые Мотя по собственной воле пожертвовала в фонд “борьбы с бабами”, было куплено расчудесное платье, правда, на ярлычке был печальный сорок второй, а не привычный мне сороковой. Платье было не пошлое, стильное, всё такое оверсайз (и нафига тогда писать, что сорок второй, блин? Чтобы понизить мне самооценку?), вязаное, с воротом и с длинным рукавом, без украшений. Из плюсов — у меня в нём не торчал живот, в отличии от того, что до этого на меня натягивали, я всё-таки перестала быть “тощей стервой” но не критично, так, картохи будто бахнула. Из огромных плюсов — к платью прилагались сапожки. Не дорогие, как говорится “на сезон”, но если не приглядываться — симпатично.
На бошку мне водрузили шляпу “шапки не модно”, нацепили пальто и выпнули в большой и страшный мир.
— Тш, — я выставила руку и Матрёшка напоролась на неё животом, ойкнув и выпучившись на меня.
— Че…
— Тш, — я снизу вверх на неё зыркнула, призывая к тишине.
У двери “Симона” стоял Лев.
Он тянулся к ручке, и уже явно не в первый раз.
?????????????????????????— Давай же, — еле слышно напутствовала я, а первая ноябрьская метель, что гнала нас по льду до этого, теперь словно стала помогать, и доносить мои слова до нужных ушей.
Он боится.
Там… его друзья?
Должно быть так.
Эта фигура застывшая у входа, будто прямо сейчас дорассказала историю своей жизни, настолько печальную и настолько трагичную, что меня как в “Омут памяти” окунули, я поверила и прочувствовала.
— Ну же… они поймут…
Одними губами произнесла я, под очумевшим взглядом Моти, которая будто вот вот покрутит пальцем у виска.
И Лев потянул на себя дверь, а я выдохнула, не сознавая в каком была напряжении, и схватила Мотю за руку.