Осиное гнездо
Шрифт:
Дикой в избе не жил — одному было страшно, п пошел он ночевать к тетке.
На чужих полатях не шел сон. Всю ночь ворочался и тосковал; горела грудь, к утру стал бредить.
— Плохо с парнем-то. Уж не горячка ли. Всех перезаразит, — металась тетка.
Деть Ваську было некуда. Тогда тетка стащила его с полатей, настелила в углу у порога, где телят зимой держат, соломы, положила на нее, накрыла дерюгой и успокоилась, решив, что с пола хворь не так шибко перекинется.
Дикой метался, бормотал несвязное: — горят… горят… ржи, — орал
— От, бешеный-то, пра, дикой, и в кого уродился, — причитала тетка.
Приходила мать, кланялась в ноги и упрашивала родных не выкидывать сына, пока оправится. На куски, на копеечки пряничков синих слюнявых приносила и натаскивала тряпья прикрыть сына.
Был Дикой живуч-у порога, на телячьем месте, выхворал и оправился. Правда, одна шкура осталась да зубы, а все же оживать стал.
На рождество окреп совсем и не отстал от ребят в колядках.
Мать насбирала пирогов, блинов, кто мясца дал, — Дикой накалядовал и решили разговляться дома, в дедовой хате. Оттопили избу старой соломой, зажгли лампадку и уселись за березовый стол. Мать на тарелке разогрела куски пирога и вынула из печки,
В сенях вдруг звхрюкало, заскрипело. Дверь рванулась. Васька так и остолбенел, разинув рот.
В дверях стоймя стояла свинья и поводила, хрюкая, зеленым рылом.
— Ой! — взвизгнула мать, — свят, свят, свят… аминь, аминь… — Свинья вдруг цапнула себя за пятачок, стянула рыло и, эахохотав голосом отца, проревела:
— Спужались!
— Тятька, — захлебнулся Васька и повалился на холодную шинель лицом.
Через полчаса отец сидел за столом и объяснял Паське, жене и соседям: — Это, значит, маска есть от газов, как немец пущает, напяливаешь, — во!
Он надевал маску и хрюкал. Девки и бабы писка-ли и пятились.
— А хрючишь зачем? — спрашивал дураковатый Авдоха.
— Зачем, зачем, — передразнивал Федот, — видал, бабы пуясаются, а газ и пововсе вблизь не подходит.
Все святки носился Дикой с маской, пока не надоел всем, даже Тузику.
С войны отец привез чаю и сахару, потом сходил в волость и принес трешницу.
— Это тебе, как солдатке, полагается, — объяснил он матери.
Мать побираться больше не ходила и первый раз за долгие годы проклятые истопила печку и испекла горячие, свои, хлебы.
Отец все время был веселый, только хмурился, когда рассказывали про умершего от обиды деда.
Терпел Дикой, крепился и вдруг признался отцу, кто стрелял в барина.
Отец долго и пристально смотрел.
— Эт ты, как же?
— Пуговицей, тятька, от дедкинова зипуна!
Задумался отец, а потом сердито сказал:
— Ты, Васька, брось, пользы от этого нет, — убьешь старого, молодой кобель будет; рассчитываться, так со всеми сразу. — В глазах отца полых-лун и потух огонь.
Скоро опять отец ушел на войну, а мать — по кускам.
XV
Жить
Ванька Щегол то свининки принесет, то пирога кусок, то целый блин; друзья победней — просто краюшку, — тем и сыт.
Днем за делами, и живот не слыхать.
Делов-то днем немало. Перво-наперво утром. Мужики еще в сараи за кормом не успели уйти — нужно их опередить. Взял колдашку и — передом. Обязательно в огумьях лежат зайцы.
Самое большое удовольствие — это косого выпугнуть. Вскочит, стук лапами, а тут в него колдаем, как пырснет, сто тузиков не догонит, и-и-и!
К обеду — на гору. Там дел по завязке. Каждый себе смастерил скамейку, дно льдом наморозил и с горы ходом.
Надо поспеть на чужих накататься. Хозяйства у Дикого нет, и ему прощают такие штуки.
К вечеру на пруду — там еще хлеще. Вырубят прямо изо льда ледянки, разгонят по льду, пузом бац и — ширр!
Совсем к вечеру — на посиделки; которых ребят и не пустят, а Дикого пустят, — плясун.
Девки сидят, как угоднички, в десять шалей закулемались и нитки сучат. А ребята без делов — тары-бары. А вот как гармонист придет — тут дело начинается.
Эх! Ходи изба, ходи печь!
Хозяину надо бечь!
Тут отвечают Дикого лапотки.
Хоть совсем к утру, но и с посиделок выгоняли. Тут уж податься было некуда. В такой крайности шел на гумна, в солому; закопается в середку омета и кончено — у зайцев научился.
Плохо только, когда брюхо урчит. С сытым брюхом и в соломе за мое почтение.
XVI
Так, день за днем на одной ножке прыгали! Проскакали холодные, пришли нюни, с капелями. Сыростью потянуло, а с нею потянуло в село разные вести. Мутные, шопотные.
— … Царя сместили… войне конец… землю дадут… — шелестело с языков. Стало больше солдат итти, с ними и вести ползли и слова новые разбегались:
«Митинги, оратели, капиталисты, буржуи и большаки».
Однако, весной что-то замолкло. Солдат шло совсем мало, землю не давали. Только как-то незаметно вместо стражника милиционер стал, а в имение десять солдат-кавалеристов пригнали. Охранять.
Шло лето, и вдруг опять забушевало. Поперли солдаты тучами. Все с ружьями, револьверами, а иной придет бомбами увешается.
— Ишь ты, Гаврюха, чисто арсенал!
— А ты чихаус уволок, — трунили друг над другом солдаты. Про «большаков» разговоры все чаще.
«Какие же они есть, — задумывался Дикой, — мотри, ростом вышли, вроде дяди Егора Бузанова С версту телеграфную». Ждал Васька отца со дня на день:-вот уж у пего распрошу, — говорил друзьям — он у меня с понятиями, бесприменно знает!