Осип Мандельштам: Жизнь поэта
Шрифт:
Из Батума Осип и Александр Мандельштамы направились в Тифлис, где их принимали Тициан Табидзе и Паоло Яшвили. В Тифлисе поэт встретился со своим давним знакомцем Ильей Эренбургом, который красочно описал некоторые подробности этой встречи в своих воспоминаниях. «Паоло устроил нас в старой, замызганной гостинице. <…> Осип Эмильевич от кровати отказался – боялся клопов и микробов; спал он на высоком столе. Когда рассветало, я видел над собой его профиль; спал он на спине, и спал торжественно». [303]
303
Эренбург И. Люди, годы, жизнь. С. 321. О Мандельштаме и Эрен—бурге см., например: Фрезинский Б. Я. Эренбург // О. Э. Мандельштам, его предшественники и современники. Сборник материалов к Мандельштамовской энциклопедии. М., 2007. С. 149–162.
Двадцать шестого сентября в тифлисской консерватории состоялось совместное выступление Мандельштама, Эренбурга и петроградского актера Н. Ходотова.
В начале октября братья Мандельштамы вместе с четой Эренбургов в качестве дипкурьеров возвратились из Тифлиса в Москву на бронепоезде. В московском Доме печати Мандельштам лицом к лицу столкнулся с Блюмкиным, который набросился на поэта с проклятиями и угрозами.
Опасаясь новых конфликтов с Блюмкиным, служившим теперь комиссаром в Политуправлении, Мандельштам в середине октября 1920 года уехал из Москвы
304
Одоевцева И. На берегах Невы. С. 132.
305
Форш О. Сумасшедший корабль. Л., 1988. С. 25.
7
Портрет Мандельштама – жителя Дома искусств – превратился в едва ли не обязательный атрибут многочисленных мемуаров о литературном и окололитературном быте Петрограда начала двадцатых годов. Именно тогда в сознании большинства современников за Мандельштамом окончательно закрепилась репутация «ходячего анекдота» [306] – «чудака с оттопыренными красными ушами», [307] «похожего на Дон Кихота», [308] – «сумасшедшего и невообразимо забавного». [309] Можно только догадываться, скольких душевных мук стоила Мандельштаму подобная репутация. «Такое отношение допускало известную фамильярность в обращении, – писала Эмма Герштейн. – Но он же знал, что его единственный в своем роде интеллект и поэтический гений заслуживает почтительного преклонения. Эта дисгармония была источником постоянных страданий Осипа Мандельштама». [310] «Почему—то все, более или менее близко знавшие Мандельштама, звали его „Оськой“, – недоумевал Николай Пунин. – А между тем он был обидчив и торжественен; торжественность, пожалуй, даже была самой характерной чертой его духовного строя». [311]
306
Одоевцева И. На берегах Невы. С. 144.
307
Мандельштам в архиве Э. Ф. Голлербаха // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 105.
308
Минчковский А. Он был таким // Александр Прокофьев: Вспоминают друзья. М., 1977. С. 106.
309
Оношкович—Яцына А. Дневник 1919–1927 // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 13. М.; СПб., 1993. С. 398.
310
Герштейн Э. Мемуары. С. 12.
311
Цит. по: Парные А. Е. Штрихи к футуристическому портрету О. Э. Мандельштама//Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 190.
Зато именно в описываемый период автор «Камня» приобрел в глазах широкой публики, а не только друзей—акмеистов, статус поэта—мастера. 22 октября 1920 года он читал свои новые стихи в Клубе поэтов на Литейном проспекте. Эти стихи впервые были по достоинству оценены Александром Блоком. Вспоминает Надежда Павлович: «С первого взгляда лицо Мандельштама не поражало. Худой, с мелкими неправильными чертами… Но вот он начал читать, нараспев и слегка ритмически покачиваясь. Мы с Блоком сидели рядом. Вдруг он тихонько тронул меня за рукав и показал глазами на лицо Осипа Эмильевича. Я никогда не видела, чтобы человеческое лицо так изменялось от вдохновения и самозабвения». [312] А сам Блок внес в дневник следующую запись: «Гвоздь вечера – И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь, „жидочек“ прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов – очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуполож—ность моему). Его <стихотворение> „Венеция“». [313] Характеристика «человек—артист» на языке Блока была едва ли не самой высшей из всех возможных похвал.
312
Павлович Н. Воспоминания об Александре Блоке // Прометей. Вып. 11. М., 1977. С. 234.
313
Цит. по: Гришунин А. Л. Блок и Мандельштам // Слово и судьба. Осип Мандельштам. М., 1991. С. 155. Во всех изданиях дневника Блока эта запись кастрирована.
Стихотворения, которые Мандельштам читал в Клубе поэтов, восхитили и молодую актрису Александрийского театра Ольгу Николаевну Арбенину—Гильдебрандт: «Я его стихи до этого не особенно любила („Камень“), они мне казались неподвижными и сухими. <…> Когда произошло его первое выступление (в Доме литераторов), я была потрясена! Стихи были на самую мне близкую тему: Греция и море!.. „Одиссей… пространством и временем полный“… Это был шквал. Очень понравилась мне и „Венеция“». [314]
314
Арбенина О. О Мандельштаме // Тыняновский сборник. Шестые—Седьмые—Восьмые Тыняновские чтения. М., 1998. С. 549. Оценку Мандельштамовской «Венеции» см. также в заметке Льва Лунца 1922 года: «Здесь, а не у Андрея Белого, настоящая музыка стиха, – не в симфониях, не в грубых, бросающихся в глаза внутренних рифмах, а в этом, может быть, бессмысленном, но прекрасном сочетании звуков» (цит. по: Лунц Л. Литературное наследие. М., 2007. С. 343).
«Я обращалась с ним, как с хорошей подругой, которая все понимает. И о религии, и о флиртах, и о книгах, и о еде, – пишет далее Арбенина. – Он любил детей и как будто видел во мне ребенка. И еще – как это ни странно, что—то вроде принцессы – вот эта почтительность мне очень нравилась. Я никогда не помню никакой насмешки, или раздражения, или замечаний, – он на все был „согласен“. <…> О своем прошлом М. говорил, главным образом, – о своих увлечениях. Зельманова, М. Цветаева, Саломея. Он указывал, какие стихи кому. О Наденьке <…> очень нежно, но скорее как о младшей сестре. Рассказывал, как они прятались (от зеленых?) в Киеве». [315]
315
Арбенина О. О Мандельштаме. С. 549–550.
Арбенинское идиллическое описание отразило одну сторону взаимоотношений Осипа Эмильевича и Ольги Николаевны. Другая сторона – ведомая только поэту – нашла отражение в Мандельштамовском стихотворении «Я наравне с другими…» (1920), обращенном к Арбениной. В этом стихотворении любовь изображена как мука, как пытка, но мука – неизбежная и пытка – желанная:
Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить. Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст. Я больше не ревную, Но я тебя хочу, И сам себя несу я, Как жертву палачу. Тебя не назову я Ни радость, ни любовь, На дикую, чужую Мне подменили кровь. Еще одно мгновенье, И я скажу тебе: Не радость, а мученье Я нахожу в тебе. И, словно преступленье, Меня к тебе влечет Искусанный в смятеньи Вишневый нежный рот. Вернись ко мне скорее, Мне страшно без тебя, Я никогда сильнее Не чувствовал тебя, И все, чего хочу я, Я вижу наяву. Я больше не ревную, Но я тебя зову. [316]316
Подробнее об этом стихотворении см., например, в нашей работе: Лекманов О. А. На подступах к стихотворению О. Мандельштама «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2001. Т. 60. № 1. С. 64–65.
В конце ноября 1920 года Мандельштам написал еще одно стихотворение, навеянное встречами с Арбениной:
В Петербурге мы сойдемся снова, Словно солнце мы похоронили в нем, И блаженное, бессмысленное слово В первый раз произнесем. В черном бархате советской ночи, В бархате всемирной пустоты, Все поют блаженных жен родные очи, Все цветут бессмертные цветы. [317]Впоследствии эти строки совсем с особым чувством станут вспоминать те обитатели Дома искусств, которые предпочтут «бархат всемирной пустоты» «черному бархату советской ночи». Расцитированное по десяткам эмигрантских мемуаров о Мандельштаме, стихотворение «В Петербурге мы сойдемся снова…» вызвало к жизни немало поэтических подражаний и ответов. Среди лучших – лаконичное десятистишие Георгия Иванова начала 1950–х годов:
317
Подробнее об этом стихотворении см., например: Malmsiad J. A note on Mandelstam's «V Peterburge my sojdemsia snova» // Russian Literature. 1977. № 5. P. 193–199.
Дом искусств служил пристанищем для Мандельштама до начала марта 1921 года. Год спустя он самокритично признавался: «Жили мы в убогой роскоши Дома Искусств, в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные. Не за что было нас кормить государству; и ничего мы не делали» (11:246). Этот период вместил в себя интенсивное общение Мандельштама с Гумилевым, не слишком охотное участие в возрожденном Гумилевым «Цехе», а также несколько их совместных поэтических выступлений. «Как воспоминание о пребывании Осипа в Петербурге в 1920 году, кроме изумительных стихов к Арбениной, остались еще живые, выцветшие, как наполеоновские знамена, афиши того времени – о вечерах поэзии, где имя Мандельштама стоит рядом с Гумилевым и Блоком». [319]
318
Подробнее о стихотворении Мандельштама и эмигрантской поэзии см.: Тименчик Р. Д., Хазан В. И. «На земле была одна столица…» // Петербург в поэзии русской эмиграции. СПб., 2006. С. 55.
319
Ахматова А. Листки из дневника. С. 128–129.
В марте 1921 года поэт уехал из Петрограда в Киев. Из «Второй книги» Надежды Яковлевны: «Наша разлука с Мандельштамом длилась полтора года, за которые почти никаких известий друг от друга мы не имели. Всякая связь между городами оборвалась. Разъехавшиеся забывали друг друга, потому что встреча казалась непредставимой. У нас случайно вышло не так. Мандельштам вернулся в Москву с Эренбургами. Он поехал в Петербург и, прощаясь, попросил Любу <Козинцеву—Эренбург>, чтобы она узнала, где я. В январе Люба написала ему, что я на месте, в Киеве, и дала мой новый адрес – нас успели выселить. В марте он приехал за мной – Люба и сейчас называет себя моей свахой. Мандельштам вошел в пустую квартиру, из которой накануне еще раз выселили моих родителей, – это было второе по счету выселение. В ту минуту, когда он вошел, в квартиру ворвалась толпа арестанток, которых под конвоем пригнали мыть полы, потому что квартиру отводили какому—то начальству. Мы не обратили ни малейшего внимания ни на арестанток, ни на солдат и просидели еще часа два в комнате, уже мне не принадлежавшей. Ругались арестантки, матюгались солдаты, но мы не уходили. Он прочел мне груду стихов и сказал, что теперь уж наверное увезет меня. Потом мы спустились в нижнюю квартиру, где отвели комнаты моим родителям. Через две—три недели мы вместе выехали на север. С тех пор мы больше не расставались». [320]
320
Мандельштам Н. Вторая книга. С. 28.