Осколки недоброго века

Плетнёв Александр Владимирович

И предложить пакт!

Свобода рук для Японии в Южной Корее придаст договору необходимую законченную форму».

Слегка захмелевший монарх раскурил папиросу, положил перо, отодвинув конспект, делая предварительный вывод: «Итоговый рескрипт вчерашнего совещания в пунктах имеет как и безусловную приоритетность, так и далёкую от совершенства реализуемость. Над ним следует ещё поработать завтра. Завтра на свежую голову».

Встал из-за стола, подошёл к зеркалу… старинному, высокому – в полный рост и во всю

стать. Почему-то эта стать сегодня немного сутулилась, устало поникнув плечами.

Неожиданно пришло в голову, что зеркало слишком объективный прибор – эдакий отражающий прямую действительность экран, не позволяющий проникнуть глубже.

И только всматриваясь во встречный взгляд, в отражённые глаза – свои, замечаешь…

Что?

Насколько неожиданно изменился… и этот взгляд… и сам – поумнел?

Да неужели?! Вот так разом? Разве возможно?

О! Непредвиденно можно, например, влюбиться. Или вдруг скоротечно возненавидеть.

Но это предметы эмоций.

А разум?

«Внезапное озарение»? – что ж, допускаю! Могут в одночасье на что-то открыться глаза.

Но быстро поумнеть… вряд ли. Ум дан… дан Богом или не дан. А то, что заложено природой и взросло из детства, далее медленно и большими стараниями начинает накапливаться в знаниях, в опыте. Но глупцом иль дураком себя решительно не считаю!

Люди, одним своим происхождением творящие историю, входящие в эпохальную хронику, получают от Бога не только дар жизни и деяний, но больше – память в человеческих умах, в том числе опусами историков, публицистов, биографов. А меня вот так одним махом вдруг словно взяли и раздели, показав и подноготную и вымыслы. Ославив слабовольным и едва ли не… эх!

Вот и приходится насильно, словно кожу, сдирать своё старое «Я» и натягивать обновлённую шкуру «мы»… всё это – Мы Николай Второй, самодержец всея Руси… и последний на троне, не удержавший, погубивший… страстотерпец.

Голова кругом. До умоисступления.

Вдруг вспомнилась наивность его мирных инициатив в Гааге 1899 года… и кадры газовых атак – принятая Гаагская декларация «о неупотреблении снарядов, несущих удушающие и вредоносные газы» не исполнялась в Первую мировую войну никем!

Естественным порывом было акцентировать и расширить этот вопрос в следующую конференцию, требуя карающего суда, трибунала для нарушивших, невзирая на звания, чины, родовитость…

Тогда он случайно проговорил эту мысль господину Гладкову.

– Пустое, – ответил тот, подумав, – для них – высоких политиков – война живёт в понятии не «узаконенное убийство», а «узаконенный грабёж». Таких разве что остановит?! Да и… пусть уж от этой «болезни» какой-никакой иммунитет человечество обретёт в Первую мировую. Ибо в ещё более индустриальную Вторую мировую будет только изощрённей и ужасней. Гитлер-то, сам испробовав иприта, не осмелился применить…

–

Вот ещё один пример, почему надобно осторожней вмешиваться в Божий промысел, в историю! – Истина, которая била в голову почти навязчиво.

Залогом этому он считал сохранение тонкого равновесия в прогрессорстве и особенно в соблюдении режима полнейшей секретности.

«Ямал» тянул за собой длинную цепь… цепь событий и их следствий, целых экипажей и отдельных персоналий. И было в этой цепи слишком много слабых звеньев, способных одним едва ли не единственным обрывом привести к непредсказуемым последствиям.

«И не дай боже тогда мировая война начнётся раньше, а Россия как всегда будет не готова». Хм, откуда это?

Незаметно и к пьяненькому удивлению бутылка сливовицы опустела. В голове забродило, перепуталось. Пепельница курилась горкой ломаных папирос.

– Вот надымил-то.

Не стал окликать прислугу, сам дёрнул ручку вниз, открывая оконный створ, впуская свежий, пресыщенный влагой воздух.

Потянувшим сквозняком со стола сдуло какие-то листы, что пали на ковёр, перемешавшись – важные и не очень. Не стал подбирать, так и стоял, вдыхая, взирая.

Вид открывался на ещё не прихваченную льдом Неву, набережную. Обыденный и типичный для этого часа и времени года: плелась, паря из ноздрей лошадка, людские фигурки снулые, зябкие, все куда-то топали, спешили по холодку, и лишь одна стояла столбиком, недвижима. Чем-то привлекла внимание.

Сыпали редкие, от того особо крупные снежинки, одна из них будто легла венчиком на этот замерший серый силуэт. И вроде бы должна была лететь дальше по своим снежинковым делам, падать, но будто задержалась.

«Да это же не снежинка – лицо, – угадал Николай Романов, – он стоит, повернувшись, угадываясь бледным ликом, точно глядя, всматриваясь в ответ!»

* * *

Осыпаемый вялыми хлопьями снега, стройный моложавый человек в длиннополом пальто, ещё более вытягивающем фигуру… он и сам не знал, чего это остановился, застыв столбом, под пробирающей с Невы сыростью, уставившись на колоннаду дворцового здания.

«Зимнего дворца, что ль, не видел?»

На этаже отыграло отсветом стекла…

«Кто-то открыл створку», – догадался.

Обозначилась тёмная фигура в проёме высокого окна, вдруг почему-то дав повод вообразить «уж не сам ли?».

«Прислуга, конечно», – отнекивалось от надуманного.

Человек на набережной вскинул голову в последнем взгляде, явив лицо – тонкие недавно отпущенные жидковатые усики вполне удачно легли на правильные мужественные черты. Но было б кому надо, портрет оказался бы вполне узнаваем – Леваневский Сигизмунд Александрович, подняв воротник, неторопливо побрёл в сторону Литейного проспекта.