Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Фрид Хэди

15 мая 1944 года

Светало. Розовые облака — предвестники солнца обещали хороший день. Мы еле тащились. Наш багаж с каждым шагом казался все тяжелее. Если кто-нибудь выходил из строя, сразу следовал удар палкой по голове. Семьи шли вместе и держали друг друга за руки. Один за другим люди бросали свои пожитки и помогали тем, кто был не в состоянии больше идти. Между тем солнце поднималось над крышами домов. К тому времени, когда мы подошли к парку, оно осветило молодые листочки, раскрывавшиеся тюльпаны и небольшой ковер из крокусов. Было тихо. Маленький городок спал, часы на церкви пробили шесть. Все было

хорошо рассчитано. Никто не увидит, как нас уводят.

Когда люди проснутся и раздвинут шторы, они скажут: «Какой чудесный день!»

Я оглянулась вокруг, прощаясь с моим городком. Вот парк с маленьким павильоном, в котором по воскресеньям играл военный оркестр. Здесь я гуляла в надежде встретить того, в кого я в то время была влюблена. Здесь я сиживала со своими друзьями и философствовала о жизни, человечестве и любви. Моя школа, «Домница Ильяна», где я училась семь лет, радуясь познанию нового и страдая от неудач. Текстильная лавка дяди Сэмюэля, где мы встречались перед закрытием, чтобы договориться о скромных вечеринках. Кино, которое запрещалось посещать ученикам, но куда мы проникали по воскресеньям, прячась под креслами во время перерывов. Кафе, где были самые вкусные в мире сдобы и где влюбленные скрывались в нишах, расположенных вдоль стен. Мне нравилось их «фру-фру» — мусс с орехами и взбитыми сливками. Отведаю ли я его еще когда-нибудь?

На углу улицы стояла тощая собака. Она повернула голову в нашу сторону, как бы желая с нами попрощаться. Мне стало еще тяжелей, когда я увидела ее грустные глаза, которые запомнила надолго.

Станция. Мы пришли. Теперь я больше не помню солнца. Возможно, оно ушло за тучи. Перед нами товарные вагоны. Окна вагонов забиты. В каждый вагон загнали по сто человек. Обычно там помещали по восемь лошадей. Мы были усталые, голодные, страдали от жажды, и нами овладела полная апатия. Мы позволили втолкнуть себя в вагоны, услышали, как полицейские закрыли двери на засовы. Было совсем темно. Только откуда-то пробивался слабый луч солнца. Мы уселись, как могли, и тихо разговаривали.

Теперь я впервые оглянулась, чтобы посмотреть, кто попал в наш вагон. Большинство были знакомые мне люди, но никого из близких друзей. Все сидели молча. Те, у кого была еда, пытались есть. Начали распределять воду, которую нам дали, прежде чем запереть двери. Поставили парашу, и кто-то пытался завесить ее одеялом. Под стук колес мы стали обсуждать, что бы все это значило. Мы все еще надеялись, что нас везут вглубь Венгрии.

Папа спросил:

— Как вы думаете, какой мне лучше указать возраст? Мне исполнится пятьдесят в июле. Может, если я скажу, что мне больше пятидесяти, не заставят работать?

Интуиция подсказала мне, что такая тактика не годится.

— Я думаю, что лучше было бы сказать, что ты моложе. Лучше, если мы все будем работать. Ты справишься, мама молодая, а Ливи почти взрослая.

— А что, если нас увезут в другое место?

— Мы должны работать, куда бы нас ни везли. Иначе зачем они нас переселяют?

Постепенно возникали подозрения. А может, люди просто стали выражать их словами? Теперь, когда уже не было пути назад. Может быть, они намерены убить нас. Может, нас везут в пустынное место, чтобы там расстрелять? Может быть, они накачают отравляющий газ в вагоны? Мама напомнила, что, по рассказам польских беженцев, таким путем умерщвляли целые вагоны людей. Я прислушалась к разговорам и взвешивала различные возможности. Во

мне звучали голоса. Поэт Йожеф Отило писал в одном из своих лучших произведений: «Я жил, а человек может умереть от жизни». Я тоже жила, но что-то во мне вопрошало, действительно ли я жила? Другой мой любимый поэт Арани отвечал: «Люди не должны умирать, пока они не испытают счастья». Была ли я счастлива? Я была счастливым ребенком, но еще не изведала «взрослого» счастья. Я не должна умереть. Может быть, мне удастся избежать смерти? Может, нас действительно увезут в глубь Венгрии? Как только мы подъезжали к станции, я через щели пыталась разглядеть ее название. Пока были венгерские надписи, я чувствовала себя в относительной безопасности.

Я посмотрела на окружающих. Семьи образовали плотные группы, как бы защищая свою территорию. Было важно оградить захваченное пространство от тех, кто хотел прилечь или просто вытянуть ноги. Возникли невидимые стены. Семьи вели себя так, как будто вокруг никого не было. Кто-то ел, не проявляя обычной вежливости и не предлагая свою еду соседу. В одной семье обнаружили, что что-то забыли дома, и начали в этом обвинять друг друга. Молодые люди ласкались, никого не стесняясь. А кто-то в это время пользовался парашей.

Грюны ели ветчину, которую они взяли с собой. Они не были ортодоксами. Только старая бабушка соблюдала кошерную пищу. В обычное время они ели бы свою ветчину тайком, но сейчас им было не до этого. Бабушка сидела молча, погруженная в свои мысли. Из глаз ее непрерывными струйками текли слезы. Вдруг она сказала:

— Дайте мне немного ветчины. За семьдесят шесть лет своей жизни я никогда не ела некошерной пищи, а теперь буду. Если Бог смог так поступить с нами, я перестану выполнять его заповеди.

Все были в смятении, глядя, как она отрезает кусок ветчины и начинает его в раздумье жевать, словно ожидая ответа от Бога. Она не перестала верить в Него, она послала Ему вызов. Может быть, она надеялась, что грянет гром и положит конец ее страданиям.

Несколько поодаль сидели Шиарцы: мать, отец, бабушка и трое детей. Самому младшему не больше пяти лет. Он сидел на коленях у бабушки и просил рассказать ему сказку. Бабушка начала рассказывать сказку про Гензеля и Гретель, но ей явно мешала семейная ссора соседей. Она прервала свой рассказ, посмотрела вокруг и сказала:

— Пойдем, малыш, в другую комнату. Здесь слишком много людей.

Ребенок взглянул на нее:

— Бабушка, мы же в поезде, разве ты не видишь?

— Да, но пойдем в другую комнату, — сказала она и попыталась двинуться с места.

— Бабушка, бабушка, разве ты не видишь, что мы не дома? Разве ты не помнишь, что они заперли нас в поезде? Здесь нет комнат.

— Мы можем пойти на кухню, — ответила бабушка, глядя в пространство мертвыми глазами.

— Нет здесь никакой кухни, — сказал ребенок и потянул ее за кофту, чтобы она села.

Несколько человек из тех, кто сидел рядом, старались втолковать старой женщине, где она находится, но она смотрела на них в недоумении. Только когда дочь обняла ее, она немного успокоилась и согласилась сесть. Ребенок не отводил от бабушки испуганного взгляда. Он не осмелился больше просить ее продолжать рассказ. Мысли бабушки были далеко отсюда, и она, медленно раскачиваясь, как бы укачивая ребенка, пела старые еврейские колыбельные песни. Быть может, ей казалось, что она у себя дома качает своего брата или сестренку, а может быть, и дочь.