Осколки (Трилогия)
Шрифт:
Меч с тихим шипением спрятался в ножнах.
— Что сие означает?
— Вы не самый благородный и не самый добрый человек, dan Рэйден. Между нами говоря, вовсе не добрый… Только и до злого вам далеко, как бы ни прикидывались. Так что, останемся при своих: вы делайте то, что задумали, а я буду исполнять приказы. Со всем полагающимся рвением и тщанием.
Хонк закутался в плащ и сделал шаг навстречу тени, в которой намеревался, по обыкновению, укрыться от чьих бы то ни было взглядов, но задержался, чтобы ответить на мой вопрос:
— Скажи, только не лукавь: почему ты не захотел расставаться со «змейкой»?
С сухих губ сорвался
— Все бы вам в душу лезть, dan… Испугался. Потому и не захотел.
— Испугался?
— Я хорошо запомнил те мгновения, dan Рэйден. Слишком хорошо, чтобы не придавать им значения. И лучше всего помню, как чужая воля хотела заполучить и меня, и всех прочих. Чужая, темная и недобрая. Вот вы, как бы ни злились и ни пакостничали, всегда действовали честно: драться, так драться, а не бить исподтишка. Потому что для вас главное — быть на равных. А тут… Не знаю, что это за человек, но для него мы всего лишь грязь под ногами, даже не враги: он прошел бы по нам и лишь брезгливо сморщился… Мне стало страшно еще тогда. Наверное, и Баллиг, и Кири почувствовали то же самое, потому что потом, когда через туман пробился ваш крик, мы… спешили так, как никогда раньше. Потому что поняли, какова свобода на самом деле.
Антреа, Медный квартал,
пятый час ночной вахты
Всю дорогу до дома купца по имени Сойнер, который либо осознанно, либо случайно принял участие в событиях, поставивших под угрозу безопасность всего города и каждого из его жителей в отдельности, я старался избавиться от вредных размышлений. Можно сказать, гнал их взашей, но они возвращались снова и снова, нагло тычась лобастыми мордами мне под коленки, норовя сбить с ног в лучших традициях Микиса.
Хонк оказался обладателем не только недюжинного ума (который раньше трудно было в нем предположить ввиду крайней молчаливости и вечного равнодушия), но и строгих понятий о долгах и платежах по ним. А еще выяснилось, что мой телохранитель такой же живой человек, как и я, потому что способен бояться, и не каких-то непонятных вещей вроде смерти, которую боятся все подряд, а простой и почти осязаемой опасности потерять свободу. Надо же… А я-то считал, что мои охранники тяготятся службой! Обманщики. Да они, получается, держатся за нее руками и ногами, потому что, служа мне, могут не волноваться о том, что останутся сами собой. Впору возгордиться и надуть щеки… Так и поступлю, но попозже. После беседы, обещающей стать интересной.
Пятна факелов начинали тонуть в мутной пелене сгущающегося тумана. Вот так всегда: изумрудная гладь за день хорошенько нагревается и насыщает воздух водой, а ночи пока еще по-весеннему свежи, и вся влага, воспарившая к небу, возвращается обратно, в морские просторы. Разумеется, если только прохлада не застала ее висящей над сушей.
Дом, утративший в объятиях тумана все свое очарование и мигом постаревший и обрюзгший, на этот раз был неприветлив и застегнут на все пуговицы. То бишь, ставни и на первом, и на втором этаже оказались закрытыми. Что-то в этом роде ожидалось… Но это не преграда, а так, досадная задержка, не более. Прорвемся.
Признаться, наглухо закрытые окна меня порадовали: будь они распахнуты, вот тогда стоило обеспокоиться. А сейчас больше чем уверен: необходимая мне персона где-то внутри,
Деревянный массив входной двери покрыт несколькими слоями лака, но в той части где его при стуке касалось кольцо, гладкая поверхность нарушена царапинами и сколами. Разумеется, их подмазывают и подкрашивают, но прежней целостности уже нет, и это то, что мне нужно. Царапаю ногтем, рыхля древесные волокна, открывающие свою память висящим в воздухе капелькам влаги. Мне довольно и недавнего прошлого: нет нужды погружаться глубже, чем прошедший месяц… Та-а-а-а-ак. Ясненько-понятненько. Сто против одного, обычные посетители так себя не вели.
Для надежности сверяюсь еще с парой-тройкой ощущений, задержавшихся в деревянном хранилище, и отстукиваю дверным кольцом затейливый мотив. Стучу тихонько, чтобы не перебудить округу, но уверенно, будто всю жизнь только этим и занимался.
Проходит целая минута, за которую я успеваю передумать много разных мыслей, в том числе и такую: что, если ошибся и лишь зря потратил время, направляясь сюда? Но сомнения рассеиваются, а ожидания вознаграждаются поворотом ключа в замке и шуршанием открывающегося засова. Уже некогда виденная низенькая фигура появляется на пороге. Служка торопливо обшаривает взглядом улицу, убеждаясь, что кроме моей персоны никто больше не претендует на проникновение в дом, пропускает меня внутрь, даже не удосужившись рассмотреть повнимательнее, снова возится с запорами, что-то бурча себе под нос, потом поворачивается, спрашивая:
— Господин решил, как надо поступить? Время еще есть, но оно не будет…
Наконец-то видит мое лицо и осекается, позволяя мне закончить:
— Длиться вечно? Не будет. Потому что оно уже закончилось.
И вот тут я совершил одну из ошибок, не заслуживающих прощения и не поддающихся исправлению. Служка, помедлив не более вдоха, бросился на меня с чем-то коротким, но, несомненно, стальным и острым в руках. Мне бы уклониться, отпрыгнуть, обезоружить, но за последние часы смертельно устав от необходимости изворачиваться, храня чужие жизни, я только и был способен, что поставить на пути противника шпагу, заранее освобожденную от ножен.
Служка наткнулся на клинок, охнул, но остановился не сразу, пропуская еще несколько дюймов стали в собственный живот. Я дернул шпагу назад, но он схватился за лезвие голыми руками и снова потянул к себе. Из-под скрючившихся вокруг клинка пальцев брызнула кровь, прямо на паркет, и без того скользкий. А хватка не ослабевала, и в пролившейся алой жидкости явственно ощущалась чужая воля. Воля, которая и на Пороге не отпускает своего раба.
Ждать смерти служки и потом пытаться разжать его руки, когда мышцы обмякнут, я не мог. Потому что на верху лестницы мне уже готовили торжественную встречу.
Она стояла, окруженная цветами лилий, медленно увядающих в вазах на каждой ступеньке. Тоненькая и хрупкая, не похожая на наемного убийцу, и все же, прибывшая сеять вокруг себя смерти.
Полупрозрачная рубашка, поверх которой накинут длинный камзол: наверное, кого-то из мужчин, живущих в доме. Светлые волосы рассыпаны по плечам в том милом беспорядке, который всегда кажется удивительно уютным. Бледность чуть припухшего, словно со сна, лица, почти кричит о беззащитности и невинности. И только в черных, как ночь, глазах, горит огонь, выдающий всю правду о своей владелице.