Осколки
Шрифт:
Поворачивается и уходит. После того как Маргарет ушла, Сильвия подносит к губам сложенные, словно для молитвы, руки, и закрывает глаза.
Затемнение.
Скрипач играет, музыка умолкает.
Сцена одиннадцатая
Спальня Гельбурга. Он в постели, Хьюман выслушивает его сердце, затем убирает стетоскоп и садится рядом на стул.
ХЬЮМАН: Я могу только повторить, Филипп, Вам надо
ГЕЛЬБУРГ: Даже и не начинайте. Для меня это невыносимо: там воняет, как в зоопарке. А потом еще лежишь в койке, в которой уже умер какой-то чужой человек… Терпеть не могу. Если уж мне суждено уйти, то отсюда. И Сильвию я не хочу оставлять одну.
ХЬЮМАН: Я просто стараюсь вам помочь. (Тихонько смеется). И буду пытаться дальше, даже если это нас обоих сведет в могилу.
ГЕЛЬБУРГ: Я благодарен вам за это. Серьезно. Вы — хороший человек.
ХЬЮМАН: Хорошо, буду знать. Сестра должна прийти около шести.
ГЕЛЬБУРГ: Не знаю, нужна ли она мне вообще: боли-то почти совсем прошли.
ХЬЮМАН: Надо, чтобы она осталась здесь на ночь.
ГЕЛЬБУРГ: Мне хотелось бы рассказать вам кое-что: когда у меня был этот приступ, тогда в моей голове что-то словно взорвалось — сияние света. Может, это звучит странно, но появилось ощущение счастья. Удивительно, да? Как будто я вдруг смогу ей сказать то, что все, наконец, изменится, и станет, как прежде. Мне надо было сказать ей это немедленно… а теперь я не знаю, о чем. (Испуганно, загнанно, почти плача). Боже мой, я всегда думал, что у меня еще достаточно времени, чтобы понять, кто я есть!
ХЬЮМАН: Вы можете прожить еще очень долго — этого же никто не может предсказать.
ГЕЛЬБУРГ: Невероятно! Впервые с тех пор, как мне исполнилось двадцать, я без места. Просто не могу поверить.
ХЬЮМАН: Вы уверены? Может, вы сможете это как-то уладить со своим шефом, когда подниметесь?
ГЕЛЬБУРГ: Как я могу вернуться туда? Он обошелся со мной, как с идиотом. Должен вам сказать: я всегда старался не думать об этом, но когда он плавал там по морю на своем паруснике, я продавал для него с аукциона пол-Бруклина. Вот так вот. Если возникала какая-нибудь черная работа, — позовите Гельбурга, еврея пошлите. Прикрыть дело, выбросить кого-нибудь из дома. А теперь он упрекает меня…
ХЬЮМАН: Но в этом ведь нет для вас ничего нового. Такова система, не правда ли?
ГЕЛЬБУРГ: Но упрекать меня в том, что я надул фирму! Это, действительно, несправедливо… это ранило меня прямо в сердце. Просто для меня «Бруклин Гаранти» — это… Господи! Она была для меня как… как…
ХЬЮМАН: Вы слишком волнуетесь, Филипп… Успокойтесь. (Меняет тему). Я слышал, ваш сын возвращается с Филиппин.
ГЕЛЬБУРГ: (на мгновение задерживая дыхание). Она показала вам его телеграмму? Он постарается быть здесь в понедельник. (Испуганная улыбка, испуганный взгляд). Или я не дотяну до понедельника?
ХЬЮМАН: Сейчас вам надо думать только о приятном. Серьезно. Ваш организм нуждается в покое.
ГЕЛЬБУРГ: А кто там разговаривает?
ХЬЮМАН: (кивает
ГЕЛЬБУРГ: Вы всегда так заботливы?
ХЬЮМАН: Я очень расположен к Сильвии.
ГЕЛЬБУРГ: (легкая усмешка). Знаю… и не я тому причиной
ХЬЮМАН: Не думаю, что вы хуже того, каким кажетесь. А теперь мне пора к больным.
ГЕЛЬБУРГ: Я был бы вам весьма признателен, если бы вы уделили мне еще пару минут. (Почти затаив дыхание). Скажите, то, отчего у нее такой страх, это я? Да?
ХЬЮМАН: Ну, и это тоже.
ГЕЛЬБУРГ: (в шоке). Это я или нет?
ХЬЮМАН: Я думаю… отчасти, да.
Гельбург прижимает пальцы к глазам, чтобы вернуть равновесие.
ГЕЛЬБУРГ: И как только она может меня бояться! Я же молюсь на нее! (Вновь овладевает собой). Почему все как-то пошло не туда… В этой постели я зачал моего сына, а теперь умираю в ней… (Обрывает, подавляя крик). Путаются мысли… То, что произошло много лет назад, возвращается, словно это было на прошлой неделе. Как тот день, когда мы купили эту кровать. У «Абрахам & Штраус». Был прекрасный солнечный день. Я взял отгул. Боже мой! Это было почти двадцать пять лет назад! Потом мы ели мороженое у Шраффта. Естественно, евреев они не обслуживали, но больно уж у него хорошее шоколадное мороженое. Потом отправились на толкучку на Орхерд-стрит. Там мы купили простыни и одеяла. Улица была запружена тачками и длиннобородыми людьми, словно сто лет назад. Странно, тогда, в тот день, я был так счастлив, чувствовал себя как дома там, на этой улице, полной евреев — один Моисей на другом. И все оборачивались и смотрели ей вслед — эти кобели. Она сразила всех наповал. Иногда, когда мы шли по улице, я не мог поверить, что это моя жена. Послушайте… (обрывает, затем несколько смущенно)… вы образованный человек, а я всего лишь кончил «Хай Скул»… Мне хотелось бы поговорить с вами о еврействе.
ХЬЮМАН: Я никогда не изучал еврейской истории, если вы это имеете в виду…
ГЕЛЬБУРГ: Я не знаю, кто я…
ХЬЮМАН: Вы имеете в виду как еврей?
ГЕЛЬБУРГ: Вам приходилось думать об этом? Я, например, никогда не слышал, чтобы евреи любили лошадей.
ХЬЮМАН: Мой дед торговал в Одессе лошадьми.
ГЕЛЬБУРГ: Да что вы говорите! Я бы никогда не подумал, что вы — еврей, только по фамилии, пожалуй.
ХЬЮМАН: Мои двоюродные братья, неподалеку от Сиракуз, до сих пор имеют такое дело — объезжают лошадей. И вы, конечно, знаете, что существуют еще китайские евреи.
ГЕЛЬБУРГ: Слышал. А выглядят они как китайцы?
ХЬЮМАН: Они и есть китайцы. Вероятно, те сказали бы о вас, что вы выглядите недостаточно по-еврейски.
ГЕЛЬБУРГ: Ха! Вот странно. (Улыбка исчезает с его лица; взгляд застывает.) Почему это так трудно — быть евреем?