Осквернители (Тени пустыни - 1)
Шрифт:
Выправив курс баржи и послушав, как ветки тальника скрипят о железо, Непес снова заговорил. Теперь он накинулся на дремавшего в углу Салиджана:
– Лоцман, эх! Раскис ты, Салиджан. Немножко снегу, немного холода, и уже дрожишь. Что? У тебя пуля в животе? И те, у кого пуля в животе, вахты не бросают.
Но на Салиджана увещевания Непеса подействовали странно. Он захихикал.
Не отрывая рук от штурвала, капитан наклонился к лоцману и воскликнул:
– О аллах, когда же ты успел нализаться? О несчастье!
– Подумаешь, согреться нельзя, - пробормотал Салиджан.
– Цени здоровье, пока не помер.
От ярости капитан даже забыл о своих хворостях.
– Туркмен от сотворения мира в рот вина не брал. Кровь туркмена водки не знает. А вы смотрите... Этот ишак напился и с ног валится. Что делать? На якорь! На якорь! На якорь!
Он кричал прямо в ухо Зуфару. Но Зуфар молчал и улыбался. С минуту Непес смотрел на него недоумевая. И вдруг вспомнил: якорь-то остался на дне реки. Баржа беспомощна. Баржа теперь - игрушка стремнин.
Физиономия старого Непеса заискрилась морщинками, хитрые глаза, такие усталые и больные, засмеялись.
– Держись за штурвал... Ты, Зуфар, не баба, я вижу. А подумал я сначала: совсем ты похож на племянника моего отца. Тоже здоровый был, веселый. Все петушился: я такой, я всем задам. Возвращался он раз из соседнего аула... Прибежал бледный. В развалинах видел Белую Старуху Иери-ер... Побила тогда седина племяннику бороду. Так испугался... Он и сейчас за дверь во двор выйти боится. А ты, Зуфар, не испугаешься Иери-ер, нет.
Зуфар все так же улыбался.
– "...Что же идешь ты войною? Что же случилось? Что же случилось?" вдруг торжественно продекламировал он.
Непес и Салиджан переглянулись.
Зуфар счастливо рассмеялся. Так смеется молодость. Молодость, которая ликует.
– Извините, капитан. Теперь лишь понял, - сказал он смущенно, - а все, что было... было... во сне...
Провожаемый взглядами Непеса и Салиджана, он отодвинул окошко штурвальной и, подставив лицо снегу и кызылкумскому ветру, закричал, полный торжества:
– "Что же случилось?! Что же случилось?!"
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дервишеский тъарик - путь к истине
разве не ведет через горы трудностей
и пустыни бедствий?
Р у д а к и
В пустыне каждый - враг другому...
Холм был лыс. На склоне его не укрылась бы и ящерица, вертлявая, тоненькая, похожая на белуджскую девчонку, песчаная ящерица.
Позади, внизу, слепило глаза зеркало коричневых вод реки, белели вымазанные известкой лачуги пограничников - сарбазов.
На вершине холма стоял всадник-пуштун с винтовкой за спиной, в богато расшитой жилетке, в длинных белобязевых штанах.
Слабое шуршание, слабее шелеста листьев, заставило всадника круто повернуться в седле. Винтовка оказалась у него в руках. Смотрел он, жадно рыская глазами вокруг...
В
Другая пара глаз вцепилась, въелась в фигуру, в лицо всадника, следила за каждым его движением...
Солнце сияло. Воды реки внизу блестели. Черным изваянием высился всадник на гребне холма, а рядом пятнистой ящерицей распластался на горячей глине человек.
Взгляд карих глаз всадника вдруг встретился с серыми глазами распластавшегося. Только теперь пуштун разглядел, что на склоне холма, почти под копытами его коня, лежит человек и что на человеке дервишеские сливающиеся с пятнистой глиной мокрые лохмотья...
С минуту длился поединок глаз карих и серых.
Руки всадника сжимали винтовку.
"Он не наш, - думал всадник, - он цветноглазый... Откуда он взялся? На переправах Аму-Дарьи неспокойно. Твоя пуля, Сеид Мухаммед, в мгновение ока заставит его унести одежды жизни во дворец вечности. Но на нем одежда дервиша. Грех, Сеид Мухаммед!"
Пуштун шепотом разговаривал сам с собой.
Человек, распростертый на растрескавшейся глине холма, думал: "Лай собаки сейчас хуже, чем укус втихомолку. Эй ты, дурачье пуштун. Уезжай. Рано тебе откликаться на зов смерти. Не лезь не в свои дела".
Похоже, Сеид Мухаммед прочитал во взгляде дервиша угрозу и совет.
Пожав плечами, он шевельнулся в седле, и конь покорно зашагал прочь.
Усмешка чуть покривила сухие губы дервиша: мысли передаются на расстоянии. Сеид Мухаммед умен. Ему тоже не нужен шум. Без шума лучше. Громкий лай не всем нравится.
Дервиш встал с земли не скоро. Только когда одежда на нем совсем высохла под лучами послеполудденного солнца.
Тени удлинились. Он сел. Глотнул из тыквянки. Пожевал кусочек кунжутной лепешки и почувствовал себя бодрым, отдохнувшим... Пробормотав, скорее по привычке, "О-омин", он огляделся.
Внизу в белых лачугах спали сарбазы - пограничники. Всадник давно исчез.
Пора идти.
Цветноглазый дервиш ползком, по-змеиному добрался до гребня холма, перекатился через него, поднялся и пошел вниз.
Впереди расстилалась желтая степь, пестревшая серебром полыни. В небе синели вечные льды горного хребта. Дышалось легко.
Он шел и шел.
Седые пряди в кудрявой черноте бороды не мешали дервишу шагать легко, по-молодому. И если верблюды караванов делали с восхода до захода один мензиль*, то цветноглазый своим широким шагом делал три мензиля. Да он шел быстрее каравана пустыни, он шел быстрее лошади. Его гнала вперед забота, он спешил. Он только усмехался: "Кто не имеет сил бежать, тот отдает тело судье. Клянусь, мне еще не хватает встречи с судьей!" Он не замечал, что говорит вслух.